Сигачев М. И. Славянский национальный характер в работах мыслителей панславистской и славянофильской направленности
Русские, принадлежа к славянской языковой группе, в значительной мере воспринимают себя и воспринимаются другими народами как славяне. Славянская составляющая русской идентичности находилась в центре внимания мыслителей славянофильского и панславистского направления, таких как Н. Я. Данилевский, А. Ф. Гильфердинг, Ю. И. Венелин, К. Н. Леонтьев, О. Ф. Миллер и В. И. Ламанский. Взгляды этих авторов на славянство в целом и национальные особенности отдельных славянских народов, во многом не утратившие своей актуальности и сегодня, станут предметом рассмотрения в данной статье.
XIX век характеризуется, с одной стороны, уже начавшимся процессом культурного и политического пробуждения западного и южного славянства. В свою очередь восточное славянство, представленное Российской империей, играло в этом процессе существенную роль. С другой стороны, уже давшее первые зримые плоды и наблюдаемое современниками возрождение славянских народов Восточной Европы еще не достигло своей кульминации. Западные и южные славяне по-прежнему находились под вековым влиянием — как политическим, так и культурно-цивилизационным, — со стороны двух неславянских миров: германского и турецко-османского. Незавершенность имевшей место освободительной тенденции внутри восточно-европейского славянства создавало ситуацию фундаментальной неопределенности. Русские славянофилы и панслависты были убеждены, что период прямого политического подчинения славян германо-романской и турецко-османской цивилизациям, длившийся много столетий, очевидным образом подошел к концу. Это подталкивало их к тому, чтобы обратить внимание на имевший место в древности факт единства славян и соответственно наличия единого славянского характера и единой славянской культуры.
Общеславянские черты характера
Русский панславист и поздний славянофил Н. Я. Данилевский (1822–1885) в своей книге «Россия и Европа» (1871) стремился выразить основные черты славянского национального характера, резко отличающиеся, по его мнению, от психотипа романских и германских народов. На основании данных отличий мыслитель делал вывод о существовании особого славянского культурно-исторического типа. Первая особенность, на которую он указывал, — это миролюбие и отсутствие любви к насилию у славян: «Славянские народы самою природою избавлены от той насильственности характера, которую народам романо-германским при вековой работе цивилизации удаётся только перемещать из одной деятельности в другую» (Данилевский, 2008: 233).
Следующий отличительный признак славянства в целом, и русского народа в особенности, состоит в приоритете внутренней глубинной жизни сознания над внешними проявлениями активности и практической деятельностью. Получается, славяне являются скорее погруженными в себя и созерцательными интровертами, нежели прагматичными, обращёнными к внешнему миру и склонными к экспансии экстравертами. «Все великие моменты в жизни русского народа как бы не имеют предвестников, или, по крайней мере, значение и важность этих предшественников далеко не соответствуют значению и важности ими предвосхищаемого. Сам переворот, однако же, не происходит, конечно, как Deus ex machina. Только предшествующий ему процесс есть процесс чисто внутренний, происходящий в глубине народного духа, незримо и неслышно» (там же: 235).
В основе жизни славянских народов, по Данилевскому, находятся не практические и прагматические интересы, а внутреннее нравственное сознание и бытие духовного организма. Духовная созерцательность славянского культурно-исторического типа способствует его приверженности религиозному мышлению, устремленности к священному и поиску вечной истины. «Самый характер русских и вообще славян, чуждый насильственности, исполненный мягкости, покорности, почтительности, имеет наибольшую соответственность с христианским идеалом… У других славянских народов мы видим гуситское религиозное движение — самую чистую, идеальную из религиозных реформ, в которой проявлялся не мятежный, преобразовательный дух реформы Лютера, Кальвина, а характер реставрационный, восстановительный, стремившийся к возвращению к духовной истине, некогда переданной св. Кириллом и Мефодием. С другой стороны, и у западных славян в глубоко искажающем влиянии латинства на польский народный характер видим мы опять доказательство, что религиозное учение не скользит у славянских народов по поверхности…» (там же: 586).
Наконец, русским и славянам присущ приоритет общенародного начала над индивидуальным. Славяне — не индивидуалисты, а коллективисты.
Славянофил и панславист А. Ф. Гильфердинг (1831–1872) в своих работах также постоянно затрагивал тематику национального славянского своеобразия. Задаваясь вопросом о причинах упадка славян и утраты большинством из них своей государственности ко времени XIX в., мыслитель видел в этом следствие определенных негативных черт славянского характера. Во-первых, славяне не умеют объединяться ради общего дела, они постоянно ссорятся друг с другом и устраивают распри, из-за чего оказываются неспособны устоять перед внешним давлением.
Во-вторых, помимо разобщенности, славянские народы, по мнению Гильфердинга, недостаточно сильно привержены своим традициям, слабо укоренены в национальной почве. В результате такой беспочвенности они с легкостью перенимают чуждую культуру, оказываются подвержены зарубежному влиянию и заменяют свой собственный быт иностранным. «Первая вина их падения была та, что они действовали раздельно и друг друга не поддерживали и что даже каждый из славянских народов сам по себе был постоянно раздираем несогласиями и распрями; другая вина была та, что они, недовольно крепко держась своего быта и своих природных учреждений, заимствовали от иностранцев многое такое, что противно было их духу. Так составились у чехов и поляков учреждения наполовину немецкие, наполовину славянские, у болгар и сербов — наполовину славянские, наполовину византийские, и эти учреждения подавляли жизнь народа, а сами, будучи чем-то противоестественным, не давали никакой силы государству. Поясню эти слова, которые могут показаться темными, одним примером: в прежнем Польском государстве народ был совершенно задавлен шляхтою и до того считался ничтожным, что даже не призывался на войну для защиты отечества; шляхта же не существовала в Польше искони, а образовалась под действием немецких учреждений того времени, так что даже самое имя это, шляхта, взято с немецкого языка…» (Гильфердинг, 2009: 35).
Несмотря на денационализированность славян, подавленность их национальной основы иностранным влиянием, Гильфердинг, тем не менее, с оптимизмом смотрел на происходящий на его глазах процесс славянского возрождения. «Все эти славянские народы: чехи, словаки, словенцы, хорваты — находились тогда в таком состоянии, что трудно было даже надеяться на их возрождение. Дворянство было у них иностранное, немецкое или венгерское; в городах тоже жило более иноземцев, нежели славян; славянским оставался только простой, деревенский народ; образованных и богатых людей между славянами было весьма мало. Некому было говорить простому славянскому народу на его языке, некому было его образовывать и напоминать ему, что Бог недаром же призвал его на свет, что и ему должно трудиться духом, как и другим народам, потому что не хлебом одним будет жить человек (Лук. IV, 4). Однако нашлись такие люди, сначала немногие, а потом их число увеличилось. Эти люди были сыновья простых поселян, которым посчастливилось получить образование в училищах и которые, образуясь и совершенствуясь, не хотели забыть своего рода и племени, а, напротив, стали употреблять свою науку и образованность к пользе своего народа» (Гильфердинг, 2009: 39).
Славяновед и панславист Ю. И. Венелин (1802–1839) много внимания уделял исследованию жизни славянских народов. Рассказывая об истории славян, он подчёркивал их склонность к осёдлой земледельческой жизни. Более того, учёный-славяновед даже языческое многобожие объяснял привычкой славянских народов к осёдлому земледелию. «Многобожие, наравне с многими другими чертами народными, есть непосредственное и естественное следствие оседло-хозяйственной жизни. Разнообразие хозяйственных занятий расширяет круг воображения, понятий, а посему и языка, и представляет поводы к возбуждению страстей гораздо чаще, чем однообразное занятие жизни кочевой. Земледелец домовитый в кругу своих действий имеет множество целей и множество препятствий в достижении оных. Он нередко изнемогает под ними телом или душою, и в немощи своей первое движение его сердца есть обращение к какой-то невидимой силе, превышающей его человеческую; он призывает ее на помощь себе, дает ей название. И вот начало богов-покровителей! И сие самые понятие о благоволении высшем дало начало и неблаговолению, т. е. злым божествам. Вот причина многобожия у народа оседлого; между тем как кочевой при единстве своей цели, скудости занятий и нужд, тащась по степи за своей скотиной, из пустодумья беспечно засыпает. Это физиолого-нравственное замечание о человеке, кажется, вполне подтверждается многобожием европейцев и малобожием азийцев кочевых. Венгерские летописи упоминают только об одном божке мадьяров, своих предков, коего не знают и имени. Равным образом древность молчит о мифологии татаро-турецких племен… Многобожие у россиян, бывшее с давнейших времен, служит непреоборимым доказательством земледельческой их жизни, предшествовавшей, разумеется, началу самих богов» (Венелин, 2011: 212–213).
Ю. И. Венелин указывал на религиозный дуализм древних славян, который, по его мнению, привёл славян к выработке чёрно-белого дуалистического мировоззрения. «Славянское человечество всегда выражало свое счастье белым цветом, или же светом, а несчастие черным, или темнотою. Отсюда и выражения ясные дни и черные дни; отсюда же проистекли и белые боги и черные боги. Олицетворив таким образом неведомую причину, славянин основал свое верование на мысли, что «доброе начало всегда производит для человека только добрые последствия, а злое — всегда только пагубные». От этой мысли произошло разделение и олицетворений (мифов) на белых богов (которые посему никогда зла не делали) и черных (которые никогда не делали добра)» (там же: 350).
С божественным дуализмом учёный связывал и такую выделяемую им черту славянства, как частный, домашний характер религии, а не общественный и публичный. Вера была, прежде всего, личным делом семьи славянина, а не общества в целом. «Если славянское язычество не оставило нам развалин больших храмов, то это самое доказывает, что общество у славян не занималось ублажанием своих богов, как общество греков. Богопочитание у славянских племен была вещь частная, домашняя… Эту частность, или, лучше сказать, домашность в богопочитании могла произвести только вера в двоеначалие; следствием же этой частности было послабление религиозного чувства потому именно, что оно не облагораживалось, не согревалось общественностью, публичностью» (там же: 354–355).
Поздний славянофил, византист, но в тоже время критик панславизма К. Н. Леонтьев (1831–1891) неоднократно обращался к славянскому вопросу. Вместе с тем, пытаясь выделить какие-то сущностные особенности славянских народов, К. Н. Леонтьев признавал трудность вычленения ключевых характеристик славянства, неуловимость славянского национального характера. «Славизм, взятый во всецелости своей, есть еще сфинкс, загадка… Представляя себе мысленно всеславизм, мы получаем только какое-то аморфическое, стихийное, неорганизованное представление, нечто подобное виду дальних и обширных облаков, из которых по мере приближения их могут образоваться самые разнообразные фигуры» (Леонтьев, 2010: 34–35).
Таким образом, русский мыслитель видел в славянстве нечто стихийное, хаотичное, не подпадающее под чёткие дефиниции. В связи с этим он предпочитал говорить не о славянстве в целом, а об отдельных славянских народах. Мыслитель-славянофил подчёркивал свой вывод о том, что славизма как самостоятельной цивилизационной системы, отличающейся от европейской, не существует. Вопрос состоит только в том, возможно ли появление такой славянской самобытной культуры в будущем.
Славянофил и славяновед О. Ф. Миллер (1833–1889), давая свою характеристику славянству, писал, что славянским народам присуща приверженность общинному началу и неприятие крайнего индивидуализма, утвердившего на Западе. В подтверждение приверженности славян коллективизму и общинности Миллер в статье о Достоевском приводил пример чешского гуситства. «Но недаром, характеризуя индивидуализм, и известный француз-радикал, историк революции, ярким образчиком противоположного — de la fraternité — выставлял явленье славянского мира: гуситство. Оно же сложилось на почве общины, коренившейся, по выражению Достоевского, «в природе всего племени», хотя вследствие (его же выражение) «вековых страданий», «варварской грубости и невежества», «нашествия иноплеменников» и т. п. издавнее расположение к общине могло быть и действительно было всячески заглушаемо и извращаемо. Несмотря на весь этот фактически упадок общинности в самом славянском мире, Достоевский продолжал возлагать все свои надежды на ее принцип — на воспитательную силу ее преданий…» (Миллер, 2012: 787).
Кроме коллективистских установок, славяне также отрицательно относятся к социальному неравенству и отвергают чрезмерно иерархичное общество, в рамках которого между верхами и низами имеется большая дистанция. Вот что говорил Миллер об антиэлитаризме, демократизме и эгалитаризме славян: «У славян вообще замечается нерасположение к сословной замкнутости, к подъему над общим народным уровнем крупно выдающихся преимуществ и почетных отличий. Известно, что даже у поляков, всего больше уклонившихся в этом отношении от других славян, само поднявшееся над народом шляхетство более или менее представляло один общий уровень, из которого если и стало выдаваться вперед магнатство, то все же не настолько, чтобы достаточно упрочить себя посредством майоратов и наследственности высших должностей. Наши еще недавние отечественные стремления к собранию в какое-то особое стойло так называемых крупных землевладельцев едва ли даже заслуживают внимания по своей совершенной несостоятельности, выразившейся у нас на глазах внезапной смертью от истощения самого печатного органа этой так называемой «партии». Если не столько же смешон, а скорее печален, то, без сомненья, столько же несостоятелен будет и союз так называемых старочехов с теми ничтожными остатками чешских феодалов, которые годны лишь на то, чтобы уронить в мнении народа своих заблуждающихся союзников. Вообще ведь в славянском мире, как всем известно, верхние слои общества, за немногими исключениями, не только представляли мало заслуг исторических, но даже оказывались изменниками… » (там же, 2012: 376).
В другом месте Миллер, полемизируя с историком панславизма Пыпиным, иллюстрировал славянскую общинную демократию и эгалитаризм на примере движения гуситов в Чехии. «В народном движении гуситизма, по его мнению, вырвалась наружу не только «вся жизненность подавляемых инстинктов свободы», но и «внушения новых идей, приобретенных образованием» (стр. 246). Но эти новые идеи, которые, как оказывается далее, были враждебны различию сословий, не знали никаких иных прав, кроме способностей и заслуг, склонялись к уравнивающему значению общины, — неужели они заимствованы чехами, и притом заимствованы у образованности немецкой?. . Не очевидно ли, что эти новые идеи были только новейшим выражением, дальнейшим развитием тех старых идей, которые заключались уже в бытовых славянских «инстинктах свободы», в «старом демократизме славянской общины»? Между этими идеями и теми, которые сказывались, хотя и не с той степенью развитости, в старых болгарских ересях», имевших, по признанию нашего автора, непосредственное влияние на запад Европы, — между ними можно бы было найти теснейшее внутреннее единство, в свою очередь говорящее против исконной утраты общих руководящих начал в славянстве. Недаром же зачин освободительного движения в мире религиозном сказался в разные времена в двух обособленных ветвях славянства. — Недаром же, по свидетельству Тальви, между тем как «влияние Виклефа ограничивалось богословами», в славянской Чехии призыв к религиозной свободе впервые встретил «ответный отклик в простом народе». Такое явление не могло же быть без причины, такое явление, очевидно, могло быть только следствием той самостоятельной жизни народных масс, которая существовала уже издавна в славянских демократических общинах. Те новые идеи гуситства, о которых говорит г. Пыпин, они вовсе не были образованием приобретены, а были только им развиты из начал, уже искони существовавших в народе… но г. Пыпин сам сознается, что учение Виклефа было в этом случае только «поддержкой, явившейся очень кстати» (стр. 271), из цитируемых же у него слов Тальви ясно, что чешское движение отличалось от произведенного в Англии Виклефом — «сочувственным участием целой народной массы», сам же г. Пыпин далее замечает, что если «освобождение от авторитета иерархического было первым шагом, который необходимо было сделать средневековому обществу», то именно в Чехии «этот шаг сделан был массой народа» (стр. 281). Такая подготовленность масс всего лучше свидетельствует, что все движение чехов не было простым следствием не только влияния Виклефа, но и влияния самого Гуса, а что скорее этот последний действовал сам под влиянием своего народа, у народа взял свои идеи и его совокупной силой твердо стоял за них» (там же: 325–328).
Панславист В. И. Ламанский (1833–1914) относил славян к греко-славянской цивилизации, составляющей Средний мир между Азией и Европой. Он решительно выступал против славянофобской тенденции видеть в славянах нецивилизованных, непросвещенных дикарей и варваров, пребывающих в первобытном невежестве. По мнению Ламанского, всех славян объединяет недоверие к германским народам, поскольку германцы веками притесняли славян, видели в них низших по отношению к себе существ и стремились навязать им свою культуру. В подобном отторжении германского начала учёный усматривал доказательство принадлежности славянских народов к отдельной цивилизации, отличной от Европы. «Наконец, несмотря на все внутренние различия и усобицы славян западных и восточных, есть одно общее им всем, крепко связующее их воззрение на западного их соседа — немца и глубокое к нему, веками оправданное, недоверие и нерасположение. Все эти данные и соображения заставляют все западные славянские земли, с точки зрения этнологической и историко-культурной, отделять от собственной Европы и относить, заодно с Россией и с землями ей единоверными, как единоплеменными, так и иноплеменными к так названному нами миру Среднему» (Ламанский, 2010: 208).
Поскольку В. И. Ламанский описывал реалии XIX века, в качестве отличия греко-славянского Среднего мира от романо-германской цивилизации он называл абсолютное преобладание села над городом, крестьян над горожанами. Разумеется, в XX в. ситуация кардинально поменялась. Кроме того, учёный указывал на славянские коллективизм и общинность, противоположные западному германо-романскому индивидуализму. Славянам, по мнению мыслителя-панслависта, присуща приверженность традициям, старине, обычаю, тогда как романо-германцы ориентированы на инновации, радикальные преобразования и революции.
Теперь перейдём к рассмотрению характеристик отдельных славянских народов в трудах упомянутых авторов славянофильской и панслависткой направленности.
«Характеры» отдельных славянских народов
Говоря о русских как части славянского мира, В. И. Ламанский использовал аналогию с Древним Римом и Элладой. «Россия, как Рим, представляет сильно выработанное начало единства; южные и западные славяне, как эллины, — непомерно развитое начало местного и народного разнообразия» (Ламанский, 2010: 93).
Рассуждая о состоянии православия у южных славян в XIX в., А. Ф. Гильфердинг подчёркивал, что высшая церковная иерархия у них носит неславянский инородный характер. Количество церквей и монастырей, по его мнению, недостаточно для поддержания религиозной жизни на должном уровне. Низшее духовенство является необразованным, поскольку православные училища практически отсутствуют. Объём издаваемой православной литературы также находится на минимальном уровне. Таким образом, состояние современной ему православной жизни у южных славянских народов произвело на Гильфердинга достаточно тягостное впечатление. «Известно, что высшая иерархия в славянских землях Турции выбирается из числа так называемых Константинопольских фанариотов, для которых управление славянскими паствами Македонии, Болгарии, Боснии, Герцеговины, Старой Сербии составляет главнейшую доходную статью, отдаваемую на откуп почти что с торгов. Понятны отношения <таких> иерархов к этим паствам… Низшее духовенство, как горское, так и монашествующее, в этих землях свое родное, славянское; но образования оно не имеет, потому что решительно негде ему получать его, и несмотря на высокие нравственные достоинства многих его членов, оно в умственном развитии вообще не стоит выше народа: потому оно (кроме немногих лиц, которые заслуживают тем большего уважения) не в состоянии воспитывать народ, наставлять его в вере и в прениях о вере побеждать миссионеров римских и протестантских. Церкви, монастыри и общественное богослужение, конечно, много содействуют поддержанию у православных славян Турции веры отцов; но их слишком мало: есть до сих пор целые края православные, где никто не слыхал богослужения… Училищ почти нет у южных славян в Турции: прежде их не было вовсе, разве что в немногих монастырях обучались церковной грамоте готовящиеся к духовному званию; в последние годы в некоторых городах православные учредили народные училища, но их число так незначительно и преподавание в них еще так недостаточно, что они до сих пор не могли иметь заметного участия в поддержании православной веры в этих землях. Духовная литература у южных славян в Турции не существует вовсе, священные книги у них не печатаются, а получаются из России с великим трудом, так что самые церкви нуждаются в них, а народу они решительно недоступны. Все вышесказанное относится к южным славянам, сербам и болгарам, находящимся под властью Турции» (Гильфердинг, 2009: 95–96).
Национальный характер сербов Гильфердинг разбирал на материале сербского писателя Хаджича, который отмечал внутреннюю раздробленность и разделенность сербской народности: «Г. Хаджича поражает страшная ненависть и зависть, разделяющая жителей разных областей сербской земли. Отчего произошел этот гибельный разлад?» (Гильфердинг, 2009: 121). Самим Гильфердингом давалось географическое объяснение подобной разделенности: «А разлад между отдельными областями совершенно просто объясняется, мне кажется, естественным разъединением их в стране, изрезанной цепями гор, и природной склонностью сербов жить розно, мелкими волостями, дорожащими правом внутреннего самоуправления и вовсе не заботящимися о более обширных требованиях государственного устройства» (там же: 123).
Гильфердинг, сославшись на Хаджича, указывал на наличие двух фундаментальных основ жизни сербского народа. Первая основа — это любовь к личной свободе, самоуправлению и независимости. Вторая основа — приверженность православному христианству. «Как глубоко вкоренены эти две потребности в душе сербской, потребность внутреннего самоуправления и свободного исповеданья православной веры, видно и из того, что ни рука неприятельская, ни враждебная судьба, ни коварная политика не успели в течение веков изгладить в ней или вырвать из нее эти чувства. Сколько раз сербы, в продолжение своего бедственного существования, жертвовали всем, всею своею жизнью, лишь бы сохранить или вновь приобрести эти две святыни своего духа, — и наконец приобрели их с оружием в руке и завоевали, если не во всей сербской земле, то по крайней мере в придунайской части ее (нынешней Сербии), внутреннюю независимость под управлением собственных старшин, по своим законам и обычаям, и обеспечили там свою православную веру. Нужно ли говорить о Черной Горе, которая в продолжение стольких веков, хотя и лишенная части своего старинного достояния, именно приморского края, отбивает оружием все силы Турции для охранения этих двух святынь народного сердца?» (там же: 125–126).
Неоднократно Гильфердинг указывал на западничество европейских славян, на господство среди них западной германо-романской цивилизации, а не исконно славянской культуры. «История совершенно подчинила их господству общественных начал Запада; все общественные стихии славянские у них стерты; славянин в Чехии, в Моравии, в Штирии и Каринтии разнится в настоящее время от своего соседа немца, в земле словаков от мадьяра, только — с одной стороны, признаками внешними, т. е. языком, костюмом, обычаями, с другой стороны — свойствами личными, т. е. особенностями своего характера; но в жизни общественной он совершенно отождествился с немцем или мадьяром, он стоит вполне на общественной почве Запада; его понятия о государстве и государственной власти, о конституции, его сословные отношения с преобладанием в настоящее время класса бюргеров (которому у нас нет и соответствующего слова), его взгляд на землевладение, наконец, его религиозное направление — все это ничем не отличается от взглядов и отношений немецких и мадьярских, все это — принятое от западного мира» (там же: 145–146).
Применительно к полякам Гильфердинг писал об их изначальной западноевропейской культурной ориентации, которую можно проследить с самого раннего этапа развития этого славянского народа. «Польша была ближе к Западу. Западный мир налегал на нее своею завоевательною силою. … Но дальше завоевания материального хватала сила завоевания религиозного, нравственного и общественного. Пока западная окраина польского племени делалась добычею Германии, восточные его части сосредоточивались в независимое государство и, спасая этим свою славянскую народность, в то же время проникались всеми началами западной жизни. Польский народ входил всем своим организмом в состав западноевропейского мира. Религиозные начала католицизма, общественные начала рыцарства, городская жизнь, целиком перенесенная из Германии, просвещение, основанное на преданиях римского классицизма, — словом, все было принято и органически усвоено Польшею с Запада. Польша, оставаясь славянскою, сделалась вполне членом латиногерманской семьи народов, единственною славянскою страною, вступившею в эту семью всецело и свободно, не в силу материального завоевания, а добровольным принятием западноевропейских стихий в основу своей собственной, славянской жизни. Этот органический процесс внутреннего совоплощения Польши с латиногерманским или западноевропейским миром составляет сущность первой эпохи польской истории; в XIV веке Польша принадлежала уже, всеми стихиями своими, к семье западноевропейских народов» (там же: 172–173).
Ю. И. Венелин, описывая состояние зависимого от Османской империи болгарского этноса в XIX в., подчёркивал социальную принадлежность болгар к сословиям земледельцев и мещан, при практически полном отсутствии у болгар высшей военной аристократии. Такое положение вещей было результатом зависимости от турок. Болгары занимались овцеводством, скотоводством, хлебопашеством, виноделием, садоводством. Как пишет Венелин, уровень образованности среди болгар также крайне низкий. Отмечает он и упадок болгарской церкви, включающий в себя низкую степень интеллектуализма. «Умственное состояние болгар соответствует их политическому. Будучи рабами, они погружены в невежество, общее не только им, но и их господам. Может быть, это зло предотвратила бы хорошо устроенная иерархия, если уже болгарам не дозволено иметь собственных высших сословий; но и иерархия, к несчастию, в плачевном состоянии. При недостатке училищ для образования юношества, определяемого для священного звания, белое духовенство обыкновенно на той же с простым народом степени просвещения» (Венелин, 2011: 75–76).
В качестве главной черты русской ветви славянства Венелин указывал изобилие всевозможных качеств, отсутствие недостатка в чём-либо, национальное богатство. «Провидение снабдило россиянина складным и полным телом, хорошим воздухом, необозримою землею, хорошею водою и, наконец, хорошим умом. Полны зверей леса Руси, полны растений и стад ее поля, полны рыб реки ее и озера; не бывать нищете на Руси, — сказало Провидение, даря русский народ земными благами; жить руси[ну] долговечным и здоровым, — сказало Оно, подавая им здоровое тело и здоровый воздух; жить руси[ну] счастливым, — сказало Оно, одарив их сметливым умом и сносно добрым сердцем: Оно ввело его во владение обширной его усадьбы; богаты, обширны и изобильны были его угодья!» (там же: 621).
К. Н. Леонтьев, рассуждая о чешском народе, писал, что чехи — это почти немцы, их национальный характер очень близок немецкому. Ничего специфически славянского в них нет. «…Нельзя ли чехов вообще назвать прекрасным орудием немецкой фабрики, которое славяне отбили у немцев, выкрасили чуть-чуть другим цветом и повернули против Германии? Нельзя ли их назвать в отношении их быта, привычек, даже нравственных свойств, в отношении их внутреннего юридического воспитания, немцами, переведенными на славянский язык?» (Леонтьев, 2010: 69).
По своим личным характеристикам чехи схожи с южными немцами. Нравы чехов, как подчеркивал Леонтьев, являются буржуазно-европейскими. В Чехии царит буржуазный западный дух, привитый чехам в эпоху германского господства. «…Эти археологические драгоценности мало приложимы теперь к стране, в которой уже давно тесно, которая обработана по-европейски, где, за отсутствием родовой аристократии (она, как известно, онемечилась, хотя и существует), духом страны правит вполне и до крайности современно, по-западному правит ученая буржуазия… …где у них, в Чехии и Моравии, богатство и прочность древних или, напротив того, вовсе новых славянских, чешских привычек, произведений, вкусов и т. д.? Всё европейское! Итак, я не знаю, кто может отвергнуть то, что я выше сказал: Чехия есть орудие немецкой работы, обращенное ныне славянами против германизма» (Леонтьев, 2010: 70–72).
Переходя к болгарам, К. Н. Леонтьев отмечал их схожесть с греками. Он считал, что влияние греков на болгар было столь же сильно, как и немецкое влияние на чехов. «Болгары воспитаны греками в том смысле, в каком чехи воспитаны немцами. Вера у болгар с греками одна, привычки схожи; религиозные понятия до последнего времени были одинаковы. В сельских обычаях, в поверьях, постройках и т. п. есть отличия, но эти отличия так невелики (кроме языка), что во многих отношениях между греком критским и греком эпирским, греком-кефалонитом и греком фракийским есть больше разницы бытовой и психической (личное то есть), чем между греком фракийским и болгарином той же страны или между греком македонским и болгарином» (там же: 72–73).
У болгар, как и у греков, русский мыслитель отмечал склонность к конституционализму, демократии, либерализму в государственной сфере, с одной стороны, и консерватизм в сфере семейных отношений, с другой. «Вообще и у болгар, и у греков мы находим расположение к так называемому прогрессу в делах государственных и сильный дух охранения во всем, что касается семьи» (там же: 74).
В статье «Панславизм и греки», написанной на основе опыта пребывания на Балканах в качестве русского консула в Турции, Леонтьев давал характеристику балканским славянским народам. Болгарам он приписывал хитрость и национальный эгоизм, проявляющиеся в стремлении решать проблемы своего этноса за счёт других стран и народов, в том числе и России. «Болгары, мы знаем, вовсе не агнцы, это народ хитрый, искусный, упорный, терпеливый, народ, который заботится теперь лишь о том, чтобы выделить свою народность какими бы то ни было путями из других, более выросших соседних наций. Болгары не станут, поверьте, стесняться и с нами, русскими, как скоро увидят, что мы не вторили всем увлечениям их племенного раздражения. Они это уже и доказали, и мы это знаем коротко. Болгары посягают уже о сю пору и на сербское племя в старой Сербии, рассылая туда свое духовенство и своих учителей, чтоб отбить этот край не только церковно у вашего племени, но и этнографически у сербов» (там же: 495).
Леонтьев признаёт растущую силу болгар, их активность и энергию в достижении поставленных целей. Болгары — это крепкая, склонная к воинственному экспансионизму нация, умеющая как защищаться, так и нападать. Болгарское возрождение, проявляющееся в стремлении к обретению своей мощной государственности, — неоспоримый факт для мыслителя-славянофила. «Болгары не агнцы; болгары, придвинутые к Босфору, болгары при устьях Дуная; болгары, у которых горсть людей богатых, искусных и горячих ведет за собою покорную силу нескольких миллионов безгласных, терпеливых и полудиких селян; болгары, которым всего выгоднее, как они сами иногда сознаются, быть заодно с турками; болгары, которые могут слиться со временем с воинственными сербами; болгары теперь доказали, что их пора настает, что уже прошло то время, когда они были жертвы или агнцы. У агнца выросли острые зубы и крылья. Он сам полетит и сам защитит себя» (там же: 495).
Упоминая вскользь словаков, Леонтьев подчёркивал, что на них большое культурное влияние оказали венгры. «Словаков этнографически причисляют обыкновенно к чешской нации, но исторически они связаны с мадьярами, с судьбами Угорского царства и культурно, конечно, так проникнуты мадьярскими бытовыми началами, что их, в отношении быта и привычек, можно назвать мадьярами, переведенными на славянский язык, точно так же, как чехи, по всей организации своей, переведены с немецкого, а болгары, по воспитанию своему до последнего времени, переведены с греческого языка на славянское наречье» (там же: 84).
Под сербами мыслитель-славянофил понимал не только собственно современных сербов, но и черногорцев, боснийцев, хорватов, словенцев. Такое широкое понимание сербского народа вело Леонтьева к констатации факта его разделенности. Именно раздробленность выделялась философом как основная характеристика данной общности, которая, как мы знаем, в наше время привела к окончательному оформлению целого ряда независимых национальных государств на месте бывшей единой Югославии. Большая сербская общность окончательно распалась на несколько народностей, лишь одной из которых являются сербы в узком смысле слова. Все предпосылки этого раскола были налицо уже в XIX в.
«Ни один из славянских народов не раздроблен так и политически и культурно, как сербский народ… Что касается до сербов, то они разделены в государственном отношении, во-первых, на четыре части: 1) независимое княжество; 2) Черногория; 3) турецкие владения (Босния, Герцеговина и Старая Сербия) и 4) австрийские владения (словенцы, хорваты, далматы и т. д.). Они разделены еще и на три половины по религии: на православную, католическую и мусульманскую. У православных сербов две царствующих династии, в Белграде и Цетинье. Племя их довольно равномерно разделено пополам еще и географически Дунаем и большими горами; на северо-западе — австрийские сербы, на юго-востоке — турецкие. Австрийские сербы, сверх того, разделены между собою историей, хорваты соединены политически с Угрией и теперь более еще, чем прежде, по причине дуализма. Словенцы и далматы находятся под непосредственным влиянием залитавских немцев. Это в административном отношении. По воспитанию вообще хорваты естественно имеют в себе много мадьярского, хотя их роль и характер менее аристократические, чем у настоящих мадьяр. Далматы долго были под культурным влиянием Италии, да и теперь еще под ним находятся» (там же: 84–85).
Леонтьев делал вывод, что при подобной раздробленности просто невозможно выработать какую-либо самобытную славянскую идентичность. Сербы, по его мнению, не могут считаться носителями и выразителями славизма, славянской идеологии.
В. И. Ламанский отдельно характеризовал приморских славян, то есть проживающих на морском побережье, поскольку они образуют собой отдельную группу, отличающуюся от остального славянства рядом особенностей. Учёный писал о том, что славянам, населяющим побережье Адриатического, Ионийского и Эгейского морей, присуща тяга к высокой степени автономии и независимости. Эти особенности создают социальный климат, «во многом благоприятный для развития личной бойкости и энергии, для образования небольших вольных торговых и морских республиканских общин с широким самоуправлением» (Ламанский, 2010: 82). Приморские славяне ориентированы на занятие морской торговлей, как раз и требующей проявления личной инициативы. Ламанский отмечал склонность этих прибрежных славян-торговцев к относительному космополитизму, противоположному провинциализму тех южных славян, которые живут на материке. Россию теоретик панславизма считал естественным военным защитником торговых интересов приморского славянского населения. «… приморские города Истрии, Далмации и Албании, славянские острова Адриатического и греческие острова Ионийского и Эгейского морей в одних своих центральных правительствах, Сербии и Греции, никогда не могут находить достаточной охраны своим торговым интересам и всегда будут нуждаться в защите и покровительстве великого, единоверного и единокровного народа и государства… население этого греко-славянского прибрежья и греко-славянских островов, как всякое приморское население, всегда отличалось и теперь отличается несколько космополитическим характером, никогда не ладившим и не могущим поладить с тем узким и тесным духом мелкой государственности и ограниченного провинциализма, который никогда не перестанет господствовать на изрезанном горами и долинами греческом и югославянском материке. В скреплении связей и сношений чисто греко-славянского морского населения с мировой державой, единоверной и единоплеменной, исчезают сами собой все невыгоды и опасности такого космополитического направления…» (там же: 82–83).
При характеристике социально-политической ситуации в современной ему Чехии В. И. Ламанский указывал на классовую разделённость чешского народа. С одной стороны, существуют богатые элитарные слои высшей аристократии и высшего духовенства, составляющие так называемую старочешскую партию, жёстко ориентированную на католический мир. С другой стороны, имеется младочешская партия, представляющая чешские народные низы и являющаяся русофильской. «В Чехии, как известно, давно существуют две национальные партии, старочешская и младочешская. Вторая упрекает первую за то, что она слишком уже далеко заходит в своем ухаживании за чешской аристократией и высшим духовенством, в своих уступках и услугах кабинету Таафе, слишком уже дешево их продавая ему… Под таким руководством старочешская партия все более утрачивала характер народный и славянский, становясь все более строго австрийской и католической. Понятно, по болгарскому вопросу органы старочешской партии стараются высказывать мнения, угодные Вене, приятные Ватикану, но сообразуясь, по возможности, с народным настроением чехов… Все же органы младочешской и чисто народной партии как в Чехии, так и в Моравии… с величайшим вниманием следят за болгарскими делами и единодушно высказываются самыми решительным образом в пользу России, против нынешних болгарских правителей и против поддерживающей их европейской политики» (там же: 470).
Западные славяне, по мнению Ламанского, являются совершенно раздробленными и разделенными. Они постоянно устраивают межславянские дрязги и склоки, выдвигая претензии друг к другу. «Привести западное славянство к известным соглашениям — дело в высшей степени трудное и, при многих нынешних условиях его жизни и образованности, почти невозможное. Западные славяне разбиты и раздроблены, преследуют нередко наравне с ясными и более или менее осуществимыми целями самые иногда туманные и недостижимые… Так, великая идея польская и великая идея чешская предъявляют равно свои права на Силезию (не только австрийскую, но и прусскую) и даже чуть ли не на сербские Лужицы. Недаром некогда Польша и Чехия так долго и постоянно враждовали между собой за Силезию» (там же: 550).
В другом месте автор концепции греко-славянского Среднего мира также говорил о центробежных, дезинтеграционных тенденциях в среде западного и южного славянства, препятствующих достижению единства. Западные и южные славяне оказываются неспособны к планомерному, длительному государственному строительству, требующему совместных усилий. «Но одни славянские ветви гибнут, никогда его не узнавшие и не успевшие принять христианства на родном языке. Другие мало-помалу его утрачивают, бросают и забывают, принимаются за литературную обработку своих местных, народных наречий, сознательно предпочитая идее общего, началу единства диалектическое разнообразие и племенную автономию, идя невольно, бессознательно следуя движению центробежному… та же порывистая, неровная, лихорадочная деятельность, перемежающаяся гениальными вспышками, изумительной энергией и долгим бессилием и утомлением, непомерными восторгами и крайним отчаянием, тот же неугомонный дух личной и племенной непокорности требованиям единства, тот же мятежный дух местной вражды и зависти к общим интересам целого выражаются как в политической жизни южных и западных, меньших ветвей славянских, так и в развитии их письменных наречий» (там же: 674–676).
Ламанский с горестью писал о германизации западного славянства, сильнейшем влиянии на неё немецкой и римско-католической культуры, подавляющей аутентичное славянское начало. В характере западных славян присутствует всё больше и больше германского и романско-католического элемента, и всё меньше славянского. «Славяне по форме, по языку, по костюмам, становились, правда, более и более как бы на славянскую почву, но вместе с тем незаметно для себя все более и более подчинялись немецко-австрийской культуре. Оправдались и беспрестанно оправдываются слова барона Брука… В своей написанной для императора и напечатанной по смерти записке (Die Aufgaben Oesterreichs) он говорит: чем более вы дадите свободы мелким славянским наречиям и народностям, чем менее будете их стеснять, тем скорее и решительнее подчинятся они германской образованности. Скажут, что австрийские славяне теперь еще более, чем, быть может, прежде, не любят немцев. Пусть так, но это не мешает им все более и более подчиняться их влиянию и проникаться их воззрениями на других славян, и бессознательно работать на пользу римско-немецких интересов на свою погибель и во вред другим славянам, не имеющим счастья принадлежать Австро-Венгрии. Внешнее возрастание этих словесностей, проникнутых австрийским духом, все более разносит и утверждает в массах славянских римско-немецкие или австрийские воззрения, заглушая непосредственное народное чувство и забивая славянские инстинкты» (там же: 556–557).
Некоторые итоги и выводы
Подведём итог нашему рассмотрению черт славянского национального характера в работах мыслителей панславистской и славянофильской направленности. В них есть некоторая противоречивость. Начнём с общеславянских характеристик. Итак, славянам присущи:
1) Миролюбие и отсутствие любви к насилию. Приоритет внутренней глубинной жизни сознания над внешними проявлениями активности и практической деятельностью. Приверженность религиозному мышлению, устремленность к священному и поиску вечной истины.
2) Приоритет общенародного начала над индивидуальным, коллективизм и общинность. Склонность к разобщённости и разделенности, неумение преодолевать конфликты и распри. Недостаточная приверженность традициям, слабая укоренненность в национальной почве.
3) Склонность к преклонению перед иностранной культурой, западничество. Осёдло-земледельческий образ жизни. Чёрно-белое дуалистическое мировоззрение с разделением мира на добро и зло. Не столько общественный, сколько личностный характер религиозной веры.
4) Стихийность, хаотичность, аморфность; неуловимость славянского национального характера. Демократизм, эгалитаризм и антиэлитаризм; неприятие чрезмерной иерархизации общества.
5) Отторжение германского начала. Преобладание села над городом, крестьян над горожанами.
У отдельных славянских народов авторы славянофильской и панславистской направленности выделяли следующие черты:
1) Русские (восточные славяне) — это воплощающие начало единства «славянские римляне», у них сильны центростремительные тенденции.
2) Южные и западные славяне:
— Сильны центробежные, дезинтеграционные тенденции; множественность вместо единства, развито начало местного своеобразия. Западничество, сильное влияние западной германо-романской культуры на славян Восточной Европы. Православная церковь у южных славян находится в подавленном и угнетённом состоянии (для XIX в.).
— Сербы как народ внутренне раздроблены и разделены. Им присуща любовь к личной свободе, самоуправлению и независимости. Сербский народ, несмотря на все трудности, остаётся привержен православию.
— Поляки — самый прозападный народ среди всего западного и южного славянства.
— Болгары — это земледельцы и мещане; болгарская военная аристократия практически отсутствует. Болгарская церковь находится в упадке (для XIX в.). Среди болгар преобладает низкий уровень образованности. Болгары схожи с греками, поскольку подверглись с их стороны серьезному культурному влиянию. Болгары, с одной стороны, склонны к демократии, конституционализму, либерализму в государственной сфере; с другой стороны, им присущ консерватизм в сфере семейных отношений. Болгары — это крепкая, склонная к воинственному экспансионизму нация, умеющая как защищаться, так и нападать.
— Чешский национальный характер близок немецкому, так как германская культура веками воздействовала на чешский народ. Чешская элита ориентируется на католический мир, тогда как чешские народные низы верны славянскому началу и являются русофильскими.
— Словаки как народ находятся под культурным влиянием венгров.
— Приморским, прибрежным славянам присуща тяга к высокой степени автономии, независимости и стремление заниматься морской торговлей. Приморские славяне склонны к относительному космополитизму.
Делая общий вывод по проанализированному материалу, следует отметить, что, несмотря на возможное наличие общеславянского характера в древности, дальнейший ход истории привел к распаду целостной славянской общности, постепенной утрате государственной независимости славянскими народами Восточной Европы и их продолжительной культурной ассимиляции со стороны более сильных соседей. В результате все мыслители славянофильской и панславистской направленности констатировали, что в настоящем, в современности говорить о славянстве как самобытном культурном образовании, обладающем общеславянскими чертами национального характера, отличающими их от всех прочих народов, практически невозможно. Свои надежды на оформление славянской уникальной идентичности рассматриваемые в работе авторы связывали с будущим временем. Активное участие восточнославянской в своей основе России в судьбах западного и южного славянства давало им основания надеяться, что некогда утраченная «славянскость», которая была в прошлом, но которой нет в настоящем, вновь обретет плоть и кровь в будущем. В XIX веке славянский национальный характер отсутствовал, но он должен был дать о себе знать в грядущую эпоху.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Венелин, Ю. И. (2008) Истоки Руси и славянства. М.: Институт русской цивилизации.
Гильфердинг, А. Ф. (2009) Россия и славянство. М.: Институт русской цивилизации.
Данилевский, Н. Я. (2008) Россия и Европа. М.: ТЕРРА – Книжный клуб.
Ламанский, В. И. (2010) Геополитика панславизма. М.: Институт русской цивилизации.
Леонтьев, К. Н. (2010) Славянофильство и грядущие судьбы России. М.: Институт русской цивилизации.
Миллер, О. Ф. (2012) Славянство и Европа. М.: Институт русской цивилизации.
Русский
English
