http://national-mentalities.ru/diversity/russkij_nacionalnyj_harakter_i_mentalitet/pavlovskaya_a_v_tradicii_russkogo_predprinimatelstva/

Электронная база данных

Национальные менталитеты:

их изучение в контексте глобализации и взаимодействия культур

Под редакцией проф. А. В. Павловской и канд. полит. наук Г. Ю. Канарша
Сайт создан при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект №13-03-12003в)

Главная/Этнокультурное многообразие России/Русский национальный характер и менталитет/

Павловская А. В. Традиции русского предпринимательства

Мысль о том, что предпринимательство несвойственно русской натуре является одним из самых популярных мифов о деловой жизни России. Одни говорят об особой духовности русской жизни, в которой нет места такой приземленной вещи, как бизнес. Другие ссылаются на исконную русскую лень, якобы присущую русскому человеку. Третьи вспоминают крестьянскую основу русского хозяйства и самодержавный характер государственной власти.

Исторические факты свидетельствуют об обратном. Традиции русского предпринимательства уходят далеко вглубь времен и имеют давнюю историю. Тому имеется множество свидетельств самого разного происхождения. Так, в рукописи арабского географа Ибн Хордадбеха «Книга путей и государств», созданной около 885 г., но, очевидно, содержавшей сведения о событиях более раннего периода, расказывается: «Русы-купцы — один из разделов славян; они возят меха белок, чернобурых лисиц и мечи из крайних пределов славянства к Румскому (т. е. Черному. — Прим. автора) морю, и берет с них десятину румский (т. е. византийский) властелин, а то они отправляются по Танаису (Дону) — славянской реке, проходят до Хамлиджа, хазарской столицы, и берет с них десятину ее властелин, затем они едут к Джурджанскому (Каспийскому) морю… иногда они перевозят свои товары из Джурджана на верблюдах в Багдад…» (История предпринимательства…, 2000: 14).

Это замечание свидетельствует о том, что уже в IX в. у славянских племен существовала разветвленная система торговли со своими сложившимися маршрутами, налогообложением на местах и т. д. И само древнерусское государство складывалось, в первую очередь, вдоль важнейших международных торговых путей: «из варяг в греки», из Хазарии через Киев, Краков, Прагу в Германию, вдоль Волжско-Балтийской магистрали. Уже к X в. торговля велась практически по всем направлениям — на юге с Византией, на севере со Скандинавией, на Западе с европейскими государствами, а востоке с восточными странами.

«Повесть временных лет» изобилует свидетельствами, говорящими об активной торговой деятельности русских в древности. Легендарные Аскольд и Дир были побеждены хитростью, т. к. наставник юного княжича Игоря, сына Рюрика, Олег выдал своих людей за купцов, идущих в Византию, которые якобы просили приюта в Киеве. Очевидно, что в те времена это было делом обычным и не удивило правителей города.

Победивший в 907 г. греков Олег диктовал побежденным свои условия. Среди них важное место занимала торговля: «Когда приходят русские, пусть берут содержание для послов, сколько хотят; а если придут купцы, пусть берут месячное на 6 месяцев: хлеб, вино, мясо, рыбу и плоды. И пусть устраивают им баню — сколько захотят. Когда же русские отправятся домой, пусть берут у царя на дорогу еду, якоря, канаты, паруса и что им нужно» («Повесть временных лет» здесь и далее цит. по: Памятники литературы…, 1978). Греки согласились с этом, но оговорили, что «приходящие сюда русские пусть живут у церкви святого Мамонта, и пришлют к ним от нашего царства, и перепишут имена их, тогда возьмут полагающееся им месячное, — сперва те, кто пришли из Киева, затем из Чернигова, и из Переяславля, и из других городов. И пусть входят в город только через одни ворота в сопровождении царского мужа, без оружия, по 50 человек, и торгуют, сколько им нужно, не уплачивая никаких сборов».

Торговля нередко являлась основой для создания городов, она оживляла жизнь, становилась основой их процветания и благоденствия, стимулировала развитие культуры, создавала базу для активного международного общения. Заскучавший дома юный князь Святослав говорит своей матери, княгине Ольге: «Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае — ибо там середина земли моей, туда стекаются все блага: из Греческой земли — золото, паволоки, вина, различные плоды, из Чехии и из Венгрии серебро и кони, из Руси же меха и воск, мед и рабы».

В русских сказках много сюжетов о купцах. Множество историй и приключений связано именно с их деятельностью, с тем, что они повсюду путешествуют, встречаются со странными явлениями, попадают в неожиданные ситуации, могут привезти домой из своих странствий аленький цветочек или колдунью-жену. Они посещают города, в которых никогда не видели кошек или соли (и неплохо зарабатывают на этом, а золото отвешивают мешками). Интересно, что далекие торговые путешествия в сказках описываются как самое обычное дело и осуществляются вполне буднично, на обыкновенных телегах, повозках, кораблях. Так, в сказке про оклеветанную купеческую дочку ее брат, купеческий сын, отправляется за море торговать: «…плывет год, плывет другой, а на третий год приезжает к некоему богатому, стольному городу и останавливает свои корабли в гавани…»

Далекие купеческие странствия известны не только по сказкам. Именно купцы были первыми русскими путешественниками, открывателями других миров, расширявшими знания русских людей об окружающем мире. Знаменитый Афанасий Никитин, совершивший в 1468–1474 гг. хождение за три моря, был далеко не одинок. Почти в то же время «гость Василий» посетил Каир, Антиохию, Дамаск, Иерусалим, другие города Ближнего Востока и Малой Азии. А сколько неизвестных купцов-путешественников не оставило записей о своих «хожениях», но их устные рассказы вплелись в народный фольклор.

Развивалась внутренняя торговля. Новгородские берестяные грамоты содержат информацию о торговых поездках в XI–XIII вв. в Киев, Переяславль, Суздаль, Великие Луки, Смоленск. А в качестве товаров для внутреннего рынка упоминаются конь, нерпа, шуба, гребни, ножи, мыло, воск, лосиная кожа, рожь, жито, овес, соль, рыба, мед, сыр, масло. В них имеются свидетельства и об организации торговли, например о складничестве, когда объединялись четыре-пять купцов, торговавшие одинаковым товаром. Это позволяло более оперативно использовать спрос на товар в разных местах. Одна из найденных грамот сообщает: «От Кюрика и от Герасима к Анфиму. О беличьих шкурках. Если вы еще не сторговали, то пришлите сюда немедленно, потому что у нас есть спрос на беличьи шкурки…» Впечатляет и география деловых поездок новгородских купцов: от Закавказья, Средней Азии, Византии, Египта на востоке и юге до Англии, Германии, Франции, Скандинавии на западе и севере (Кобрин, 1989: 75, 77, 21, 24).

Об активной внутренней торговле говорят и записки иностранцев о России. Многие из них составлялись либо людьми, приезжавшими в Россию по торговым делам, либо дипломатами, по заданию правительства живо интересовавшимися этим вопросом и пользовавшимися рассказами иностранных купцов, контактировавших с русскими. Безусловно, как уже отмечалось, они дают интереснейшую информацию о международной торговле. Однако нередко содержат сведения о том, что происходило внутри страны.

О размахе и значительном объеме внутренней торговли в середине XVI в. свидетельствует англичанин Р. Ченслер: «Москва (Mosco) находится в 120 милях от Ярославля. Страна между ними изобилует маленькими деревушками, которые так полны народа, что удивительно смотреть на них. Земля вся хорошо засеяна хлебом, который жители везут в Москву в таком громадном количестве, что это кажется удивительным. Каждое утро вы можете встретить от семисот до восьмисот саней, едущих туда с хлебом, а некоторые с рыбой. Иные везут хлеб в Москву; другие везут его оттуда, и среди них есть такие, которые живут не меньше, чем за тысячу миль, все их перевозки производятся на санях. Едущие за хлебом из столь отдаленных местностей живут в северных частях владений великого князя, где холод не дает расти хлебу — так он жесток. Они привозят в Москву рыбу, меха и шкуры животных; в тех местностях количество хлеба невелико» (Английские путешественники…, 1937: 57).

Бурная торговля не прекращалась и в трудные для России времена. Поляк Самуил Маскевич, участвовавший в событиях Смутного времени, рассказывая о разграблении Москвы, упоминает о многочисленности и богатстве московского купечества: «Слуги наши получили великую добычу, также и многие товарищи, наиболее из полку Зборовского, который стоял в Китае-городе. Там жили все купцы Московские. Лавок и товаров считалось несметное множество, и действительно было на что посмотреть и чему подивиться; но уже в первый день мятежа, т. е. во вторник, к вечеру ни одна лавка не уцелела» (Маскевич, 1859: 69).

Вплоть до XVII в. иноземных купцов, а также русских торговых людей, занимавшихся торговлей с другими княжествами или странами, т. е. совершавших дальние деловые поездки, называли «гостями». «Купец» — понятие более широкое, его относили ко всем, кто занимался торговлей. Нередко так называли и покупателей. Даже в словаре Даля, составленном в середине XIX в. «купец» встречается в значении торговец и покупатель. К этому последнему относятся и некоторые русские поговорки: «На гнилой товар слепой купец»; «Первого купца (покупателя) не упускай, не обегай»; «Бог поможет, и купца пошлет»; «Каков купец (т. е. покупатель), таков и продавец»; «Не товар кормит, а купец, т. е. покупатель».

Торговля являлась одним из древнейших видов предпринимательства. Однако если первоначально торговали, видимо, излишками собранной дани, в том числе и княжеские дружинники, то постепенно, по мере развития Русского государства, возникала необходимость в организации добычи и производства товаров на продажу. С древности торговля связана с ремеслом, охотой, производством сельскохозяйственной продукции. Издавна было известно ростовщичество, хотя и осуждалось во все времена.

С XVII в. в России распространяется мануфактурное производство, мелкое производство постепенно перерастает в крупное, возникают фабрики и заводы. Согласно принятой в науке формулировке, предпринимательство — это занятие каким-либо видом деятельности, направленным на извлечение прибыли. Это может быть торговля, ремесленное и промышленное производство, товарное земледелие и скотоводство, переработка сельскохозяйственной продукции, кредитование, транспорт, добыча полезных ископаемых и т. д. Все виды этой деятельности были хорошо знакомы русским людям.

Поэтому идея о том, что предпринимательство по своей природе чуждо русскому человеку, не более чем миф. Любое крестьянское хозяйство в своей основе было предпринимательской деятельностью. Необходимость координации труда работников — членов семьи, ответственность за решения, от правильности и быстроты принятия которых часто зависел урожай, рациональная организация совместной деятельности — все это составляло повседневную жизнь главы крестьянской семьи.

К тому же, по мере расширения торговых отношений в стране, улучшения быта, расширения ассортимента, крестьянская семья все больше вовлекалась в торговые отношения. Не все можно было произвести своими руками, а чтобы что-то купить, крестьянину надо было что-то продать. Единственное, что он производил сам, была сельскохозяйственная продукция, излишки которой шли на продажу. Находили и другие способы заработать, например, занимались извозом, что приносило хороший доход и позволяло совмещать этот вид частного предпринимательства с земледелием. Словом, крестьянство было активно вовлечено в предпринимательскую деятельность разного рода. Отсюда и врожденная деловая жилка в этом самом многочисленном русском сословии, именно крестьянство стало основным поставщиком русских предпринимателей в XIX в.

Более того, в те периоды, когда ситуация в стране была благоприятна для предпринимательской деятельности, русские люди демонстрировали удивительную способность к бизнесу. В этих случаях темпы и размах деловой активности поражали. Так, после реформ второй половины XIX в., способствовавших развитию промышленности в стране, в кратчайшие сроки Россия вырвалась вперед, а по темпам промышленного развития обогнала многие европейские страны и шла вровень с США.

Ближайший пример — перестройка. Помимо той накипи, которая неизбежна в периоды перемен и смут, страна явила прекрасные образцы деловых людей. Как только появилась возможность заниматься предпринимательской деятельностью, многие кинулись в бизнес, опровергая тезис об исключительной духовности русских, и продемонстрировали наличие деловой хватки, идей, инициативы и работоспособности.

Понять особенности предпринимательства в России невозможно без рассмотрения вопроса об отношении русских людей к деньгам и богатству. А оно испокон веков было непростым. Мысль о том, что «счастье не купишь» и «не в деньгах счастье», глубоко укоренилась в сознании русских. Во все периоды были вещи, считавшиеся гораздо важнее богатства: сначала храбрость и воинские качества, потом духовность и религиозные ценности, а также родина, семья, дом, земля, свобода — все это ставилось выше денег. Идея эта укреплялась и распространялась через пословицы, поговорки, народные песни и сказания, письменные документы и художественную литературу.

Греки в 971 г. испытывают русского князя Святослава, посылая ему разные дары. Он равнодушно отворачивается от золота, зато благодарит за присланное оружие. Воинская доблесть ценится выше любого богатства. Греки понимают: «Лют будет муж этот, ибо богатством пренебрегает, а оружие берет». И решают сдаться, как рассказано в «Повести временных лет».

«Житие Дмитрия Прилуцкого» (XIV в.) рассказывает о северных торговых операциях его брата, переяславского купца средней руки, торговавшего пушниной. Согласно житию, он совершил три поездки на Печору и в Югру. После первой заплатил долги, после второй стал богатым человеком, а в третью поездку загубил свою жизнь где-то в дремучих лесах Печоры. Богатство приносит не счастье, а гибель.

В «Повести о Горе-Злочастии», относящейся к XVII в., родители (между прочим купеческого звания) наставляют сына: «Не прелщайся, чадо, на злато и с[е]ребро, не збирай богатства неправаго» (Повесть о Горе-Злосчастии, 1984: 5–16).

Богат русский язык поговорками, осуждающими богатство. Народная мудрость безжалостно уничижает богатых, подчеркивает неправедность, даже греховность денег: «Богатство спеси сродни»; «Не тот человек в богатстве, что в нищете»; «Богатство — вода, пришла и ушла»; «Глупому сыну не в помощь богатство»; «Не с богатством жить, с человеком»; «В аду не быть, богатства не нажить»; «Не от скудости (убожества) скупость вышла, от богатства»; «Мужик богатый, что бык рогатый, зазнается»; «Богатому житье, а бедному вытье»; «Чем богатее (богаче), тем скупее»; «У богатого черт детей катает»; «Будешь богат, будешь и рогат»; «Кто богат, тот и рогат, горд»; «Богатому не спится: богатый вора боится»; «Богатому черти деньги куют»; «У богатого богатины пива-меду много, да с камнем бы его в воду»; «Бога хвалим, Христа величаем, богатого богатину проклинаем» (Даль, 1997).

Былины и сказки раскрывают простые истины: жадность и хвастовство богатством всегда наказуемо, богатство достается героям легко и почти никогда не является наградой за труд. Оно дается в придачу к невесте-царевне, или является результатом волшебства, или случайностью, или испытанием для героя. Даже царь Кащей и тот над златом «чахнет».

В былине новгородский купец Садко хвастается своим богатством, говорит, что может купить все товары в Новгороде. В результате он наказан, попадает в плен к морскому царю и только благодаря заступничеству Николая Чудотворца выпутывается из этой сложной ситуации. Купец строит церковь в честь святителя во искупление грехов.

В народной сказке про утку с золотыми яйцами два брата — богатый и одинокий «как перст» и бедный с большим семейством. Случайно бедный брат получает утку, которая несет золотые яйца. Богатый брат позавидовал, озлобился: «Отчего так разбогател мой брат?.. Верно, какой-нибудь грех за ним водится!» В этой коллизии все грани народного отношения к богатству. Начать с того, что изначально счастье, т. е. семья, достается бедному. Далее, никому, даже родному брату, и в голову прийти не может, что разбогатеть можно без того, чтобы взять грех на душу. Богатство приобретается только нечестным путем, в данном случае случайно. К тому же богатство вызывает зависть и сеет раздор между близкими людьми. Наконец, богатство приносит несчастье: в конце сказки семья разрушается, жена изменяет мужу, пытается извести собственных детей, чтобы угодить любовнику, зарящемуся на несущую золотые яйца утку.

Всегда наказуема жадность сказочных героев. Самая знаменитая сказка на эту тему — сказка о старике и рыбке, которую гениально переложил на стихи А. С. Пушкин. Остановись старуха на новом корыте или новом доме, была бы счастлива. Но сказка показывает, что проблема как раз в том, что остановиться невозможно: приобретенное случайно маленькое богатство требует большего, порождает злобу, чванливость, гордыню и никогда не приносит счастья.

Русская классическая литература развила и расширила тему неправедности богатства. Она осудила скупость. В галерее сатирических персонажей-чудаков в поэме «Мертвые души» самый неприятный — Плюшкин. Симпатичен мечтатель-семьянин Манилов, веселит читателя бестолковый гуляка Ноздрев, не вызывает особого раздражения даже глупая наседка Коробочка. А вот скряга Плюшкин неприятен, и рассказ о его судьбе не доставляет читателю положительных эмоций, только отвращение.

В пушкинском «Скупом рыцаре», написанном на западноевропейский сюжет, симпатии русского читателя безоговорочно на стороне сына. Пушкин пытается показать правду обоих героев: сын несчастлив, т. к. при богатом отце имеет нищенские средства и не может жить спокойно, отец предвидит, что нажитые, «выстраданные», как он говорит, деньги не имеют для сына никакой цены и пойдут исключительно на удовольствия и развлечения. Никто и не сомневается, что сын быстро промотает отцовские деньги, однако скряга-отец все равно вызывает осуждение. Мотовство в русской культуре нередко выставлялось чуть ли не доблестью, а вот скупость, да еще и по отношению к родному сыну, однозначно осуждалась.

В пьесах А. Н. Островского мотив «не в деньгах счастье» один из ведущих. В его ранней пьесе с характерным названием «Бедность не порок» у купеческой дочки богатый и гадкий жених и очень бедный возлюбленный. Бедность здесь выступает как добродетель: спившийся брат купца-отца восклицает: «Эх, кабы я беден был, я бы и человек был». В счастливом конце плохого богача прогоняют, а дочку со слезами умиления отдают за нищего приказчика. Сюжет вполне сказочный и любимый народом.

Кстати, особенно трепетным было отношение именно к бескорыстной любви. В народных песнях подчеркивалось: «Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь». Брак по расчету, из корысти осуждался во всех слоях общества. Не учитывались даже особые обстоятельства жизни: никто из русских читателей не осудит Соню Мармеладову, которая для прокормления семьи пошла на панель. А вот героиня чеховской «Анны на шее», благопристойно вышедшая замуж за богатого, чтобы поддержать разорившуюся семью, сочувствия не вызывает, ее постепенное нравственное падение закономерно.

В этих условиях порой противоестественно смотрится некоторая современная реклама, не учитывающая особенностей национальной традиции. Так, один из ювелирных магазинов, желая привлечь посетителей, развесил на улицах плакаты, на которых девушка, повернувшись вполоборота, делала призывный жест рукой. Надпись гласила: «Любишь — докажи», т. е. купи драгоценность, и я твоя. Такого рода отношения и сегодня, в эпоху разрушения многих традиционных идеалов, связаны лишь с определенной категорией населения (существовавшей всегда), у большинства же вызывают неприятие. Даже самому состоятельному человеку хочется, чтобы его любили просто так или хотя бы делали вид.

Осуждение богатства — идея древняя, многие народы соглашались с этим постулатом (вспомним хотя бы библейское изречение о тех трудностях, которые ожидают богатого, если он захочет войти в царствие небесное, это так же сложно, как верблюду пройти сквозь игольное ушко). Однако нигде она так широко не распространена, как в России, не окружена ореолом сакральности (речь идет о греховности богатства вообще) и мало где задержалась так долго. Трудно представить себе в России национальный эпос, где герои озабочены, например, поиском золота нибелунгов.

Характерно и то, что развитие капитализма в России не изменило отношения к капиталу. Наоборот, страх перед богатством, идея о его неправедности, даже презрение к нему стали еще сильнее. Поэтесса Марина Цветаева как-то сказала: «Сознание неправды денег в русской душе невытравимо» (Цветаева, 1988: 7). Интересно, что фраза относилась к одному из предпринимателей, Нечаеву-Мальцеву, который сделал крупное пожертвование на строительство музея изящных искусств — дело жизни отца поэтессы. Так что можно было бы назвать ее неблагодарной, если бы не ее искренность и убежденность в сказанном.

Та же Цветаева рассказывала, как известный историк Иловайский, дедушка ее сводного брата Андрея, привозил ему два раза в год, в день рождения и на Рождество, золотой. «Мама эти золотые у Андрюши сразу отбирает, — вспоминала Цветаева. — «Августа Ивановна, вымойте Андрюше руки!» — «Но монет совсем нофенький!» — «Нет чистых денег». (Так это у нас, детей, и осталось: деньги — грязь)». Деньги эти складывали в копилку, она потом потерялась, но никто из детей, включая владельца, об этом не жалел: «Золото для нас сызмалу было не только грязь, но пустой звук» (Московский альбом, 1997: 380).

Советская эпоха прекрасно легла на эти традиционные идеалы. Культ бедности, ненависть к богатству, идея материального равенства (пусть все бедные, зато все равны), а в будущем вообще отказ от денег — все это было понятно и близко народу. В простой системе ценностей, делившей мир на черное и белое, бедность была достоинством, богатство — злом. Вспомним художественные фильмы советских лет: все, кто хоть в малейшей степени интересуется достатком, оказываются на поверку плохими людьми во всем. Счастье не в теплом, уютном доме с красивой мебелью и удобным бытом, тем более в комфортной Москве. Оно в неустроенности строительных бараков где-нибудь в Сибири, или в скромном сельском быте, или вообще в палатке, поставленной на вечной мерзлоте. Неслучайно целые поколения были покорены этой мыслью, она легла на хорошо подготовленную предшествующими столетиями почву.

Даже скромная в те времена профессия бухгалтера осуждалась. Не потому, что эти люди владели материальными средствами, они жили на скромную государственную зарплату, а потому, что избрали своей профессией деньги, т. е. пусть и неизбежное, но зло. В фильме «Карьера Димы Горина» (1961) скромный московский бухгалтер только тогда становится человеком, когда овладевает профессией строителя в далекой тайге. Бухгалтерские работники, как их показывало советское кино и телевидение, жалкие, мелкие, какие-то убогие. И уже на заре перестройки популярная песня извиняется за выбор героини: «Бухгалтер, он простой, да ну и пусть!»

Убежденность, что бедность — хорошо, а богатство — плохо, была настолько свойственна советским людям, что доходило до парадоксов. Так, теряло смысл и нуждалось в объяснении известное выражение Козьмы Пруткова «лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным». В трактовке школьников 1970-х гг. (хотя это уже время сомнения в идеалах) получалось, что автор имел в виду, что в жизни приходится всегда чем-то жертвовать, нет совершенства — ты можешь быть здоровым (это хорошо), но придется быть и богатым (т. е. плохим), или бедным (хорошо), но больным (плохо). А малыши в детских садах были абсолютно убеждены, что счастье сказочной принцессы возможно только в маленьком бедном домике в лесу, а никак не в большом царском дворце. И именно так они видели свое счастье.

Итак, в России сложилось негативное восприятие богатства. Народная мудрость подчеркивала, что деньги — это тяжелое бремя, которое ложится на душу человеку: «Лишние деньги — лишние заботы»; «Без денег сон крепок»; «Деньги что каменья — тяжело на душу ложатся»; «Без денег сон крепче».

В лучшем случае богатство считалось результатом везения, удачи, выпавшей на долю человека. Чаще всего — результатом жульничества, мошенничества или даже преступления. Мысли о праведном богатстве, заработанном трудом и умом, не существовало. «На основе трудов праведных не построить палат каменных» — эта идея всегда преобладала в русском сознании.

Особенно подчеркивалась идея греховности богатства. Материальное здесь противопоставлялось духовному, и альтернатива была простой: либо ты богатеешь, либо думаешь о спасении души, другого варианта не было. Известный русский философ Н. А. Бердяев писал об отличии русского и европейского предпринимателя: «Даже русский купец старого режима, который наживался нечистыми путями и делался миллионером, склонен был считать это грехом, замаливал этот грех и мечтал в светлые минуты о другой жизни, например, о странничестве или о монашестве. Поэтому даже этот купец был плохим материалом для образования буржуазии западноевропейского типа…» (Бердяев, 1990: 119).

Все это приводило к тому, что богатые люди искали пути каким-то образом оправдаться, даже сами перед собой, за свое состояние. Отсюда гигантские пожертвования русских купцов, попытки перейти в другие сословия, стремление к наградам, общественному признанию. Русский философ Ф. А. Степун как-то подметил: «…ведь удалось же Горькому в 1905 году собрать среди именитой русской буржуазии громадные деньги на революцию, т. е. на собственное изничтожение» (Степун, 1994: 47). Стремление быть передовыми людьми, которыми их традиционно никто не считал, приводило к таким курьезам.

Такое отношение к богатству порождало расточительство и мотовство невиданных размеров, которое сосуществовало в русском купечестве наряду с присущим этому сословию скопидомством. В романе Ильфа и Петрова «Золотой теленок», описывающем первые годы советской власти, даны два типа людей, стремящихся к богатству. Это миллионер Корейко, живущий скромно, почти бедно, но довольствующийся мыслью о том, что у него есть миллион, на который ему достаточно просто иногда посмотреть, и Остап Бендер и его сообщники, для которых деньги — это способ доставить себе удовольствие, получить и тут же промотать, а там будь что будет. Последний тип, безусловно, ближе и понятнее читателю.

Надо особо подчеркнуть, что негативное отношение к богатству отнюдь не означает, что русский человек принципиально не хочет богатеть. За исключением идеологически обусловленного неприятия денег в советский период (особенно в 1930–1960-е гг.), русский человек всегда мечтал о богатстве, может быть, даже больше, чем другие народы, т. к. всегда был склонен к фантазиям, в то время как другие представляли свое место и возможности более четко. Английский фермер или немецкий бюргер мечтали о богатстве в рамках своего сословия. Русскому человеку мерещились «золотые горы и реки, полные вина». Накопительство, монетка к монетке, крохоборство, медленное продвижение вперед — это для смешных персонажей вроде Чичикова. Русскому же человеку было нужно золотое царство: сразу, без усилий и много.

Это было продемонстрировано в эпоху перестройки. Как только появилась возможность разбогатеть, потратить деньги на невиданные доселе удовольствия и соблазны, аскетизм советской эпохи моментально потускнел и потерял привлекательность. Ситуация складывалась идеальная: если тебе повезет, быстро и без особого труда ты можешь получить много денег, если не повезет, то будешь лежать с пулей в голове. Такая альтернатива понятна русской натуре. Вот и стали появляться новоявленные богачи на час, день, год. Потом они спускали свои деньги на еду, алкоголь, развлечения, шиковали за границей, радуя тратами европейских коммерсантов.

Идеал бедности отнюдь не означает стремления к ней. Как и во многих других случаях, он существует в качестве светлого образа, реальность же более земная. Но как часто люди, наблюдая падение или гибель новоявленного богача, вздыхали: вот ведь не зря говорят, что не приносят деньги счастья. И мечтали хоть краем глаза взглянуть на богатую жизнь.

Трудно определить, почему в России так надолго сохранились осуждение денег и своеобразный суеверный страх перед богатством. Идеалы умеренности, своеобразного равенства в бедности оказались близки и другим основополагающим традициям русской культуры. Безусловно, сыграло роль православие с его возвеличиванием духовного начала. Важным оказалось и то, что богатство в русском крестьянском мире всегда относительно, оно сдерживалось природными условиями и общинными отношениями. Крестьянское богатство — это две коровы вместо одной, больший участок земли для обработки, урожай, которого хватает не только на семью, но и остается кое-что для продажи, нарядное платье дочерям и платок жене с ярмарки. Оно никогда не бывало избыточным (только в сказках) и всегда находилось под угрозой: неурожай, внезапный мороз, войны могли уничтожить его в любой момент.

Подобное отношение к богатству в сочетании с экономической и природной нестабильностью привело к тому, что накопление денег для русского человека стало бессмысленным. Зачем копить деньги, которые сами по себе зло да еще и могут обесцениться в любой момент. Лучше их потратить. Отсюда ставшее знаменитым уже упоминавшееся русское расточительство. То же купеческое сословие, прославившееся меценатством и благотворительностью, дало примеры масштабной траты денег. Закатывали роскошные пиры, на которые приглашали толпы людей, осыпали своих любовниц драгоценностями, посылали рубашки в стирку в Париж, привозили «суп из Парижа».

Сегодня нередко приходится сталкиваться с подобной ситуацией. Кто покупает самые дорогие дома в Европе, кто живет в самых роскошных номерах, кто платит втридорога за эксклюзивное вино (хотя в душе мечтает порой о старой доброй водке)? Русские. «Мы любим русских, — сказал недавно в интервью российскому телевидению менеджер крупной риелторской компании в Лондоне, — они покупают самую дорогую собственность и никогда не торгуются».

Но расточительство свойственно не только богатым людям (очень богатые люди деньгами никогда не швыряются и в России). Заработав тяжелым трудом какую-то сумму денег, русский человек чаще всего потратит ее: на праздник для себя и друзей, на поездку за границу, на новую, пусть и ненужную одежду, то есть на что-то, без чего вполне можно обойтись.

Совсем недавно один русский эмигрант, уехавший в Америку, рассказывал о своем первом опыте жизни на новой родине. Каким-то образом ему перед отъездом удалось заработать приличную сумму денег. Он приехал в Нью-Йорк, снял дорогую квартиру в престижном районе, обставил ее шикарной мебелью, купил дорогую машину. Потом он записался в дорогой спортивный клуб, накупил хорошей одежды, стал ходить с друзьями в дорогие рестораны. Друзья по этому случаю специально приезжали из других районов Америки. Надо ли говорить, что продолжалось это счастье недолго, деньги кончились, пришлось съезжать с квартиры и продавать мебель, машину. Но, оказавшись где-то на чердаке в пригороде Нью-Йорка, этот эмигрант ни о чем не жалел, а с удовольствием вспоминал свое недолгое счастье. Неслучайно в России есть выражение: «Зато есть что вспомнить». Ты потратил последнее на свои удовольствия, но не жалеешь об этом.

Дело не только в транжирстве и легкомыслии русских. Просто отношение к деньгам совершенно иное, чем на Западе. Молодой человек, вернувшийся из первой поездки в Лондон, удивлялся: «Представляешь, англичанин, вроде не бедный, живет нормально, свой дом имеет. Говорит мне, что всю жизнь мечтал попробовать какое-то там особое шампанское, но дорого, 25 фунтов стоит. Можешь себе представить? Ну, я пошел и купил ему, пусть человек осуществит мечту своей жизни». Надо ли говорить, что у этого русского нет ни только своего дома, но и тех средств, которые имеет осчастливленный им англичанин. Просто русскому человеку не понять, как это можно мечтать о чем-то, что ты можешь купить, пусть и на последние деньги. Для чего тогда нужны деньги? Не для того же, чтобы держать их в банке на старость.

Одновременно с таким легкомысленным отношением к деньгам в России сосуществует и прямо противоположное. Голодные трудные годы — военные, послевоенные — наложили неизгладимый отпечаток на русских людей. До сих пор еще есть старые люди, которые, иногда тайно от более молодых членов семьи, сушат хлеб «на черный день». Интересно, что одно другого не исключает. Те люди, которые отказывают себе во всем, собирают по крохам деньги, вдруг могут внезапно потратить их на что-то совершенно ненужное и неожиданное. Страх голода и умение копить деньги — вещи совершенно разного порядка.

Непростое отношение к богатству сохранилось в России и по сей день. Богатство вызывает зависть, неприязнь, но не всегда обеспечивает уважение и положение в обществе. Порой принцип «мы бедные, но гордые» оказывается гораздо важнее финансового благополучия. И даже печально знаменитое русское взяточничество далеко не так распространено, как пытаются иногда представить: не к месту или слишком откровенно предложенные деньги могут оскорбить и разозлить.

Интересно и другое. В начале перестройки стала распространяться идея о том, что если русскому человеку хорошо платить (как в «цивилизованных странах»), то и сервис тоже станет другим, цивилизованным. Жизнь показала, что деньгами русского человека не купишь. Сегодня существует некий парадокс: цены на товары и услуги стали как в европейских странах, а уровень обслуживания сохранился все тот же, советский. Наличие частных фирм и организаций ничего не меняет. Частный сантехник все так же халтурит и вымогает дополнительные деньги. Платная медицина по-прежнему считает, что всем пациентам делает одолжение, занимаясь их здоровьем (а нянечкам так и не объяснили, что не надо ненавидеть всех и каждого за то, что они ходят по полу и посещают туалеты). Дорогой кухонный гарнитур вам все равно привезут с опозданием и недоукомплектованный. Самая дорогая новая квартира или особняк будут иметь такое же количество недоделок, как и простой муниципальный дом. Нередко без денег — благодаря энтузиазму, жалости или еще какому-нибудь человеческому чувству — можно добиться большего, чем с помощью щедрого финансирования.

Тесно связан с темой предпринимательства вопрос о так называемой русской лени. Нередко приходится читать о том, что лень является неотъемлемой чертой русского характера. Кто-то связывает ее с холодным климатом, кто-то с ярко выраженной сезонностью сельскохозяйственных работ в России, когда по полгода лежит снег и всякая работа на земле невозможна. При этом ссылаются на поговорки: «Что дело, дело не сокол, не улетит»; «Дело не медведь, в лес не уйдет»; «Всех работ не переделаешь»; «Шел бы воевать, да лень сабли вынимать»; «Я еще в пеленках, а лень моя была уж с теленка». Ну и наиболее известная сейчас, но отсутствующая у Даля пословица «Работа не волк, в лес не убежит». Вспоминают и сказочных персонажей, вроде Емели, который все делал, не слезая с теплой удобной печи, — вот она, мечта русского крестьянина.

В данном случае речь, конечно, может идти не о врожденной лени, свойственной целому народу, а об особенностях национального отношения к труду. Какая же лень, если крестьянин в страдную пору трудился весь световой день, вставая с петухами и почти не делая перерыва. И в зимнее время забот хватало, за скотиной смотри, дрова носи, по хозяйству успевай, а многие еще и отправлялись в это время на заработки, чтобы помочь семье. А великие переселения, освоение новых территорий, таких бескрайних и суровых, как Сибирь, и не всегда дружелюбных, как юг России. А трудовые подвиги советских лет: великие стройки, космос, целина, послевоенное восстановление страны в кратчайшие сроки. Ленивому народу это было вряд ли под силу.

Еще больше поговорок, которые осуждают лень, свидетельствуют о русском трудолюбии: «А когда досуг-то будет? — А когда нас не будет»; «Без дела жить — только небо коптить»; «Без труда не вынешь и рыбку из пруда»; «Бобы не грибы: не посеяв, не взойдут»; «Бог труды любит»; «Боже, поможи, а ты на боку не лежи!»; «Где работно, там и густо, а в ленивом дому пусто»; «Горька работа, да хлеб сладок»; «Гуляй, да дела не забывай (а дело знай)!»; «Гулять — гуляй, да не загуливайся!»; «Дело учит, и мучит, и кормит»; «Кто много лежит, у того и бок болит»; «Кто пахать не ленится, у того и хлеб родится»; «Кто рано встает, тому Бог подает»; «Лежа пищи не добудешь»; «Лежа цела одежа, да брюхо со свищом»; «Лень мужика не кормит»; «Не бравшись за топор, избы не срубишь»; «Не пеняй на соседа, когда спишь до обеда»; «Труд человека кормит, а лень портит» и пр.

И сказки, как уже отмечалось, не лень прославляют, а отражают мечту уставшего мужика о чудо-помощнике: щуке, Сивка-Бурко, топоре, который сам дрова рубит, ковре, который сам летает, и т. д. А ведь даже баба-яга первым делом спрашивает: «Дела пытаешь, аль от дела лытаешь?» Ей важно знать, кто перед ней, не праздный ли бездельник, такому и помощи не будет.

Другое дело, что работа для русского человека никогда не была значимой сама по себе как некая самоцель, как предмет гордости. Она была неизбежностью, составной частью жизни, способом выжить. Тяжелый крестьянский труд давал прежде всего пищу. Неслучайно поговорка подчеркивает: «От трудов своих сыт будешь, а богат не будешь». Из года в год крестьянин работал и проедал наработанное. Конечно, были и профессиональные работники: ремесленники в городах, кузнецы в селах, ямщики на дорогах и т. д. Но и они выполняли работу для пропитания, а не для накопления средств или изменения социального статуса.

Протестантизм придавал особое сакральное значение профессиональному успеху и законной прибыли. В протестантских странах, а именно там развитие капитализма шло особенно быстрыми темпами, работа выставлялась как доблесть, как добродетель, итогом которой становился заслуженный достаток, а вместе с ним и почет. В России все это отсутствовало: православие хотя и одобряло тружеников, но не придавало труду никакого особого значения. Здесь в почете были ничего не делавшие юродивые за их полный отказ от мирских благ, или всю жизнь бродившие по монастырям странники за их благочестие, или монастырские старцы, почитавшиеся наравне со святыми. Накопленные деньги не приносили почета, а достаток никогда не считался заслуженным.

В трудолюбивых европейских странах гордились трудом и немного стеснялись праздников, хотя и любили их как необходимую разрядку после работы. В России принимали труд как неизбежность, стеснялись богатства и культивировали праздничные традиции. Общение с соседями и близкими, дружеские или семейные застолья, тщательное соблюдение всех праздников с выполнением обрядов — вот что имело важное значение для русского человека. В протестантской Европе и США — святость труда и необходимость праздника, в России — святость праздника и неизбежность труда.

Труд в России часто сопровождался общением и весельем. Вот как описывается торговая жизнь Москвы второй половины XIX в.: «Жизнь в рядах была семейно-патриархальная. Как только отпирались лавки, соседи собирались в ряду кучками и сообщали разные новости, а то просто рассказывали друг другу, кто как провел вчера время». Продолжали беседу в трактире, где за чаем сидели часа по 2–3. Затем шли в лавки. Пробыв в них недолго, снова собирались и опять шли в трактир. «Таким образом, купцы проводили время незаметно и весело». Придумывали себе и развлечения, например примораживали зимой монету в лед. Человек, увидев такую монету, пытался ее отколоть, а его подбадривали возгласами: «А ты попробуй копытцем». Или подбрасывали на видном месте аккуратно завернутую коробку, а в ней живые мыши. Прохожий, увидев коробку, хватал ее и бежал за угол (Слонов, 1989: 120, 123). Все это скрашивало рабочие дни.

И в сказках награда герою достается за что угодно: за доброту, за нахальство (поцеловал принцессу у всех на виду или украл птичьи перья), за удаль, за сиротство, за гонения злых людей, просто так, без всякого повода, но почти никогда за труд. Труд не доблесть и не повод для награды: он дает пищу, является способом выживания, а не сказочным сюжетом.

В разделе, посвященном образованию, уже упоминалось о том, что в русской культуре особое значение имело устное слово. И в деловом мире сказанное слово имело даже больший вес, чем написанное на бумаге. Еще в «Русской правде», русском юридическом памятнике, относящемся к XI–XII вв., купец мог давать купцу деньги на торговлю без записи и свидетелей. Если же должник отказывался их возвращать, кредитору достаточно было принести клятву, чтобы ему поверили. Вот сколь сильно было значение сказанного слова.

В русских народных сказках слово значит очень многое. Есть целые циклы о добром слове и неосторожном слове, в которых произнесенное вслух слово играет центральную роль. В первом цикле герою Ивану Несчастному предлагают продать чудо-ковер за «три добрых слова». Он вспоминает отца, богатство которого он растратил: «Вот у моего отца много денег было, а все прахом пошли!» И соглашается на добрые слова, о чем потом, естественно, не жалеет и через них получает не только достаток, но и спасение.

Еще более ярко значение произнесенного вслух слова, в данном случае проклятья, раскрывается в сказках о неосторожном слове. В одной из них очень бедный крестьянин никак не мог жениться. В конце концов он говорит: «Кажись, если б сам черт дал мне невесту, я б и тоё взял!» Естественно, он попадает к черту и встречает там девицу, которая оказалась в столь неприятном месте, так как ее отец, однажды разозлившись, сказал: «Чтоб тебя черти побрали!» Там же они подобрали посуду, которую один купец спьяну кинул со словами «черт возьми!» Словом, все они спасаются в конце концов, но только благодаря тому, что герой неподкупен и отказывается от денег.

В другой сказке цикла рассказывается о сыне, чьи жизненные мытарства начались из-за того, что мать прокляла по неосторожности его еще во чреве. Интересно, что спасает его от проклятья жена, родители оказываются в этой ситуации бессильны, только ее верность, бесстрашие и вера отбивают мужа от чертей.

В «Бесприданнице» А. Н. Островского говорится о «честном купеческом слове», которое важнее любых клятв. В финале Кнуров и Вожеватов разыгрывают в орла-решку, кому из них ехать с опозоренной Ларисой Дмитриевной в Париж на выставку. Выигрывает Кнуров, он озабоченно спрашивает: «Только, Василий Данилыч, давши слово, держись; а не давши, крепись! Вы купец, вы должны понимать, что значит слово». — «Вы меня обижаете. Я сам знаю, что такое купеческое слово», — отвечает Вожеватов. После этого в ответ на мольбы страдающей Ларисы пожалеть ее, он отвечает, что ничего сделать для нее не может. «И у тебя тоже цепи?» — спрашивает Лариса, которую только что отверг Паратов, признавшись, что у него «цепи» — невеста. Вожеватов отвечает: «Кандалы, Лариса Дмитриевна. <…> Честное купеческое слово».

Известный журналист, публицист и политик В. В. Шульгин в книге воспоминаний «Три столицы» (1927) писал о купеческих сделках: «Если уж сказал — кончено. Больше тебе ничего не надо. Потому что купец это было — слово. А слово — это был купец» (Русский торгово-промышленный мир, 1993).

При этом обман отнюдь не считался в торговле делом зазорным. Наряду с честным купеческим словом существовал обычай «выворачивания шуб». Если купец не мог или не хотел расплатиться с кредиторами, он мог перевести свое имущество и бизнес на кого-нибудь из близких и в этом случае взять с него было нечего. Его сажали в долговую яму, откуда он вскоре выходил и продолжал свое дело. Известен, правда, случай, когда сын в такой ситуации отказался выкупать отца из ямы и тем более возвращать ему имущество. Что в общем-то было достойным ответом на этот бесчестный поступок отца по отношению к кредиторам. Однако «выворачивание шуб» было приемом известным и не слишком осуждалось, а вот сын, бросивший отца, подвергся всеобщему презрению.

Сама природа торговли подразумевает некоторый обман. Поговорка гласит: «Купец что стрелец: попал, так с полем; а не попал, так заряд пропал!» Воспоминания о торговой жизни Москвы XIX в. (см. например: Александров, 1989) наполнены живыми историями о привычке «запрашивать цену вчетверо и надувать в лучшем виде», о поддельных мехах, ловких приемах подмены товара, мастерской штопке старых вещей, выдаваемых за новые («изумительно заштукованные прорехи»). Обмануть покупателя грехом не считалось, хотя существовали и свои представления о честности, особенно в крупном бизнесе.

Автор «Домостроя», в прошлом занимавшийся торговлей, предостерегал сына Анфима от неправедно нажитого богатства. В пример он ставил себя: «Если же сам у кого что купливал, так ему от меня любезное обхождение, без волокиты платеж, да еще и хлеб-соль сверх того, так что и дружба навек, и никогда мимо меня не продаст и худого товару не даст, и за все поменьше возьмет. Кому же что продавал, все честно, а не в обман; кому не понравится мой товар, я назад возьму, а деньги верну. Ни в купле, ни в продаже ни с кем ни тяжба, ни брань не бывали, так что добрые люди во всем мне верили, и наши, и иноземцы, — никому и ни в чем не солгано, не обмануто, не просрочено ни в ремесле, ни в торговле, ни кабалы, ни записи на себя ни на чем не давал я, и лжи ни в чем не бывало» («Домострой» здесь и далее цит. по: Домострой, 1994).

Анфим как раз поступил на государственную службу в таможенное ведомство. Сильвестр советует ему: «Служи верой и правдою без всякой хитрости и без всякого лукавства в любом государственном деле». Таможенное дело во все времена порождало множество соблазнов. Анфим, судя по некоторым данным, с честью прошел это испытание. Может быть, помогли родительские наставления.

Не считалось большим грехом не сдержать слово перед иностранцем, человеком другой национальности и веры (не все же были такими кристально честными, как Сильвестр). Во всяком случае возмущенный Флетчер писал: «Что касается до верности слову, то русские большей частью считают его почти ни по чем, как скоро могут что-нибудь выиграть обманом и нарушить данное обещание. Поистине можно сказать (как вполне известно тем, которые имели с ними более дела по торговле), что от большого до малого (за исключением весьма немногих, которых очень трудно отыскать) всякий русский не верит ничему, что говорит другой, но зато и сам не скажет ничего такого, на что бы можно было положиться. Эти свойства делают их презренными в глазах всех их соседей, особенно татар, которые считают себя гораздо честнее и справедливее русских» (Флетчер, 2002: 163). Однако среди своих, купцов, православных, русских, произнесенное слово считалось нерушимым.

Отношение к писаному и неписаному закону и по сей день осталось в русском обществе непростым. И сейчас нередко соблюдение законов не считается обязательным даже обычными людьми (тем более что законы последнее время меняются все чаще). Зато в некоторых случаях поступают так, как принято, хотя это нигде и не записано.

Так, русские почему-то очень не любят ремни безопасности в автомобилях. То ли они свободу сдерживают, то ли просто не работают в старых машинах, сказать трудно. Сейчас жесткими и высокими штрафами удалось добиться относительного порядка в этом вопросе. Однако многие продолжают просто накидывать этот ремень на себя и пассажира, так что видимость соблюдена, а никто все равно не пристегнут.

Объявления и надписи также не редко игнорируются, во всяком случае безоговорочное следование им не предполагается. Надпись «Не курить» далеко не всегда подразумевает выполнение этого требования, «По газонам не ходить» не соблюдается никогда, а «Не сорить», увы, вообще не имеет смысла во многих общественных местах. На одной из центральных улиц Москвы чья-то старательная рука развесила таблички «Не ходить! Сосульки!» Но сосульки висят над всеми тротуарами, так что выбор здесь простой, либо идти по оживленной проезжей части, либо не обращать внимания на надписи. Что все и делают.

Особое место в русском торговом мире получила ярмарка. Она удачно сочетала дело со столь любимым русским человеком праздником, позволяла не только купить-продать, но и повеселиться, пообщаться, узнать что-то новое. К тому же она отвечала столь дорогой русской душе идее изобилия: даже если ты приехал за одним хомутом, приятно пройтись по пестрым рядам, заваленным ненужными тебе товарами. Интересно, что в XVIII в. помещики старались ограничить посещение рынков крестьянами, считая, что это отвлекает их от работы и «развращает» (Очерки русской культуры…, 1985: 218).

В масштабах огромной страны, какой являлась Россия на протяжении многих столетий, наладить регулярную и повсеместную торговлю было невозможно. Ярмарочный торг являлся прекрасным выходом из положения. Все необходимое крестьянин мог купить или продать излишки в ближайшем городе в базарный день. Даже в XVIII в. постоянная торговля велась только в 70 процентов городов, крупных центрах, а в городах в то время проживало около 4 процента податного населения. Вместе с тем в это время развивается мануфактурная промышленность, открываются фабрики и заводы, в связи с чем заметно увеличивается производство товаров народного потребления. Так что неудивительно, что число ярмарок стремительно возрастает. Только, по официальным данным, за 40 лет во второй половине XVIII в. число ярмарок выросло почти в 6,5 раза (с 627 до 4044) (там же). А сколько было еще небольших базаров и рынков, не учтенных статистикой.

Более того, торговля в городах, даже в таких, как Москва, велась по образцу ярмарок. Неслучайно торговые ряды, украшающие по сей день многие старинные города, напоминают рынки.

Торг в Москве в древности велся прямо у стен Кремля, на современной Красной площади. Потом его немного отодвинули, но он долго сохранял свое центральное положение. В середине XVI в. был построен каменный Гостиный двор, куда было приказано перейти торговым людям. Интересно, что инертность и привычка оказались столь сильны, что торговцы отказывались покидать свои деревянные лавки. «Тогда Грозный царь приказал опричникам гнать торговцев с площади в ряды нагайками… Это средство подействовало» (Слонов, 1989: 104). Несмотря на это, на протяжении веков продолжали разрастаться вокруг и деревянные ряды. В Китай-городе ряды располагались так, что в каждом ряду торговали определенным видом товара. Это очень нравилось иностранцам, у них подобной системы не существовало. Яков Рейтенфельс (писавший заметки для великого герцога Тосканского) в XVII в. отмечал, что благодаря этому каждый «из множества однородных вещей, вместе расположенных, может весьма легко выбрать самую лучшую» (Москва…, 2007: 73).

Выбор товара был самый разнообразный. По описи 1695 г. в Китай-городе насчитывалось 72 ряда, только материями торговали в 20 (кушачный, рукавичный, чулочный, башмачный, голенищный, подошвенный, пушной, бобровый, соболиный и т. д).

Устройство подобных торговых рядов и тип торговли в них сильно напоминали большой базар. В середине XIX в. этот дух преобладал в самом сердце Москвы. Один из москвичей, Н. В. Давыдов, вспоминал о том времени: «В «городе», как назывались старые ряды… веяло Азией: казалось, что находишься в восточном караван-сарае. Да, смирнские и константинопольские крытые базары очень близки к прежним московским городским рядам».

И торговля велась соответственно, мало напоминая чинные цивилизованные магазины европейского типа, находившиеся неподалеку на Тверской и Кузнецком мосту. Тот же Давыдов писал, что, «отправляясь в «город», почти с таким чувством, как охотник-стрелок в дупелиное болото, покупатель знал, что его ожидает и готовился к борьбе. И не напрасно, ибо в «городе» «запрашивали» безбожно, подсовывали разный испорченный товар и вообще старались всячески обмануть покупателя… Обыватель смирялся с правилом: «Не обманешь — не продашь», входя в положение продавца. Продавец и покупщик, сойдясь, сцеплялись, один хвалил, а другой корил покупаемую вещь, оба кричали, божились и лгали друг другу…» (Александров, 1989: 47, 49). Но от посетителей отбоя не было, особенно в предпраздничные дни, когда в «городе» собирались толпы москвичей и приезжих, в большинстве своем предпочитавших всю это суматоху чистым, аккуратным и более дорогим магазинам.

Устраивались в Москве и настоящие уличные базары. Перед большими праздниками, к началу Великого поста, осенние, урожайные, они проходили шумно и весело, как любая российская ярмарка, и поражали изобилием товаров. Итальянец Контарини еще в конце XV в. описывал московский осенний рынок, который открывался на льду Москвы-реки: «В конце октября река, протекающая через город, вся замерзает; на ней строят лавки для разных товаров, и там происходят все базары, а в городе тогда почти ничего не продается. Так делается потому, что место это считается менее холодным, чем всякое другое: оно окружено городом со стороны обоих берегов и защищено от ветра. Ежедневно на льду реки находится громадное количество зерна, говядины, свинины, дров, сена и всяких других необходимых товаров. В течение всей зимы эти товары не иссякают». На реке рынки в Москве устраивали довольно часто и в гораздо более поздние времена. Холод тут был, конечно, ни при чем, это понимает каждый, кто гулял зимой в ветреный день вдоль Москвы-реки. Зато это позволяло вести торговлю в буквальном смысле у стен Кремля, в самом сердце города, давало удобные подъезды к месту торговли, а весной всю грязь смывало растаявшей водой и уносило прочь из города.

Самой знаменитой русской ярмаркой была, безусловно, Макарьевская, которую в XIX в. передвинули в Нижний Новгород, и она стала Нижегородской. Она же была главной ярмаркой страны, в первую очередь, как сейчас бы сказали, оптовой. На нее съезжались все самые крупные производители товаров со всех концов, сюда же приезжали представители торговых фирм. Именно здесь можно было закупить не только самые обычные вещи, товары повседневного спроса, но и деликатесы высшего качества — икру, чай, эксклюзивные меха и даже драгоценные камни.

Лейб-медик Г. Реман в 1805 г. восхищенно писал о Макарьевской ярмарке: «Ярмонки Франкфуртская и Лейпцигская едва заслуживают названия ничего незначущих сборищ в сравнении с тою, которая бывает в сем скудном местечке». «Только в продолжении ярмонки место сие теряет свой скучный и однообразный вид, потому что тогда строится здесь со свойственною русским скоростию множество лавок и домиков из досок, некоторые из них имеют даже правильный фасад; они составляют прямые улицы, где видишь гостиницы, ресторации, кофейные дома, театр, залы для танцов: все сии здания расписаны и украшены со вкусом. Но все сии строения исчезают в начале августа. Тогда, за исключением домов обывательских, ничего более не увидишь, кроме большого базара» (Очерки русской культуры…, 1985: 220–221). Это было похоже на сказку, когда в одно мгновение возникает чудесный веселый город, а потом так же быстро пропадает.

Ярмарка превращалась в подлинный праздник, в главное общероссийское развлечение года. Сюда родители привозили девушек на выданье, а молодые люди съезжались на них посмотреть и себя показать. Здесь представлений и развлечений было больше, чем где бы то ни было. Князь Шаховской ежегодно привозил труппу крепостных актеров и отстраивал театр до тысячи зрителей. Каждый вечер — комедия, каждый год — новое цирковое представление, кроме этого, кукольный театр, лотереи, зверинец, восковые фигуры. Вечерами катанье по Волге в разукрашенных лодках с песенниками. Ярмарка собирала население со всех концов России, которое имело возможность пообщаться, обменяться новостями. Она дарила прекрасное чувство единения и знакомила россиян с обычаями и народами других стран.

Н. П. Вишняков, происходивший из купеческого рода, считал ее крайне важным событием в жизни России не только из-за ее коммерческого значения: «Поездка эта являлась полезным отвлечением от однообразия московской жизни, приводя в соприкосновение людей различных национальностей, верований, обычаев, она вводила оживление в их существование, освежала их, предохраняла от отупления при наличности обычного одностороннего труда» (Вишняков, 1905: 65). Он вспоминал, как его братья начинали собираться на ярмарку задолго до отъезда, искали попутчиков, обсуждали, что брать с собой. В день отъезда собирался весь дом, чтобы проводить их в этот в общем-то недолгий путь. Выносили бесчисленные чемоданы, в которых было все, включая одеяла на случай холодов и икру на постные дни.

Многие считали ярмарку анахронизмом. Так, П. А. Вяземский, рассуждая относительно переноса Макарьевской ярмарки в Нижний Новгород, писал: «Потребность ярмарки должна ослабевать в государстве, по мере, как распространится образованность, а с нею и промышленность и выгоды общежития. Не нужно тогда будет ехать за несколько сот верст запасаться тем, что для общей выгоды и покупщиков, и продавцов будет у каждого под рукой. Число приезжих дворян от году в год убавляется. Многие купцы еще по старой привычке приезжают на ярмарку, но неудача ежегодная отучит их от нее» (Вяземский, 2003: 344). Как показала жизнь, русский человек от ярмарки не отучился. Конечно, это было несовременно, нецивилизованно, немодно, зато привычно и удобно, к тому же весело.

Конечно, Нижегородская ярмарка была единственная в своем роде, однако все они были похожи одна на другую, отличаясь в основном размахом. Ярмарочная традиция благополучно перекочевала в советскую эпоху. Действие снятого в 1949 г. фильма «Кубанские казаки» происходит во время такой осенней ярмарки. Там есть все: изобилие, яркие, ломящиеся от товаров прилавки, карусели и качели, кино и концерты, состязания, скачки, танцы. Девушки находят на ярмарке свою любовь, женщины сплетничают, старики обмениваются новостями, мужчины пьют пиво. Люди, живущие в разных колхозах, имеют возможность встретиться и пообщаться. Между делом идет и торговля, делаются дела.

Русский поэт второй половины XX в. Н. Тряпкин в задорной поэтической форме передал веселый, разудалый характер ярмарки, ее свойство собирать людей отовсюду, знакомить их со всем новым, чтобы потом еще долго можно было вспоминать этот яркий торговый праздник:

Сколько помнится разливистых базаров,

Что гремели на районных площадях.

Ах ты, курочка-цыпурочка, с Калуги,

Ах ты, кралечка со всею Костромой!

Не хотите, ли сыграю буги-вуги,

Это, знаете ль, из Африки самой!

К числу других особенностей русского предпринимательства надо отнести преобладающую роль торговли, которая в свою очередь дала толчок развитию промышленности. При этом не город вез товар в деревню, как это было принято во многих других странах, а деревня ехала в город за товаром (ярмарки, базары, рынки).

Типичный путь русского купца и предпринимателя в XVIII и особенно в XIX в. заметно отличался от западноевропейского и североамериканского. Меры, предпринимаемые правительством в это время, были направлены на увеличение числа деловых людей в России, вовлечение в экономическую деловую активность представителей самых разных сословий. Начиная с петровской поры крестьяне и мещане, имевшие от 500 рублей капитала, могли записаться в «торговое сословие». В дальнейшем в это правило были внесены уточнения и дополнения, так купечество разделили на гильдии в зависимости от имеющегося капитала, крестьян допускали только с увольнительным письмом от властей и помещика, однако в целом система сохранялась.

Это привело к тому, что число купцов стало резко возрастать, пополняясь инициативными крестьянами и горожанами. Однако такое положение привело к тому, что это новое купечество было лишено чувства сословной принадлежности, а тем более гордости. В отличие от гильдий Западной Европы принадлежность к купеческому сословию в России оказалась не только не наследственной, но даже и не пожизненной. Есть деньги — записался в купцы, кончились — выписался. Например, основатель известной династии Рябушинских Михаил Яковлевич в 1802 г. записался в 3-ю гильдию. Во время войны 1812 г. он понес огромные убытки и был вынужден перейти в мещанство. Упорным трудом и настойчивостью ему удалось вновь скопить капитал, через несколько лет он опять записался в купечество.

Остальные группы населения России, от крестьян до дворян, чаще всего умирали в том же сословии, в каком и рождались, к нему же в большинстве случаев относились их отцы и деды. В их среде было остро развито чувство сословной принадлежности, сословное самосознание. Переход из одного в другое был практически невозможен. Купеческое сословие оказалось открытым для всех, процедура приема в него упрощена до уплаты обычного налога. Так и ощущали себя купцы бывшими мещанами, бывшими крестьянами, но не особой сословной группой. И это в тот период, когда предпринимательство набирало силу во всем мире, выходило на первый план экономической и политической жизни в Европе и Америке.

Важной отличительной чертой русского предпринимателя было и то, что в большинстве случаев он вышел из деревни. Занимавшиеся предпринимательством дворяне в XIX в. составляли всего около 5 процентов. Указом 1804 г. была разрешена крестьянская розничная торговля, а два года спустя и оптовая. С этого момента все больше и больше крестьян занимались торговой деятельностью, а сколотив соответствующий капитал, вступали в купеческое сословие.

И. Белоусов, поэт-самоучка, в юности работавший в лавке, знал о торговой жизни Москвы второй половины XIX в. не понаслышке. В своих воспоминаниях он писал: «Морозовы, Корзинкины, Рябушинские, Бахрушины и многие другие имели свои корни в деревне; они сами или их деды и прадеды пришли из деревень с котомками и в лаптях, а потом стали миллионерами, но в нравственном развитии, в привычках, в быту они оставались неизменными, только столичная жизнь отшлифовала их внешне» (Белоусов, 1998: 140).

Помещики чаще всего не возражали против того, чтобы их крестьяне занимались торговлей, нередко извлекая для себя из этого выгоду: брали деньги за выдачу отпускных писем, устанавливали дополнительные оброки. В отдельных случаях даже поощряли предпринимательскую деятельность своих крепостных крестьян, давали ссуды. Реже выказывали недовольство, так один барин рассматривал крестьянскую торговлю как привычку «празднествовать и лениться» (Очерки русской культуры…, 1885: 244).

Много предприимчивых крестьян принадлежало графу П. Б. Шереметеву (может быть, потому, что он был одним из самых крупных в России помещиков). В Москве в торговых рядах был целый отдел, где торговали крестьяне графа. Граф гордился и хвастался тем, что у него крестьяне имеют миллионные состояния, даже не увеличивал им оброк, но на волю никогда не отпускал. Он говорил: «Пусть платят ничтожные оброки, как прежде. Я горжусь тем, что у меня крепостные — миллионеры» (Вишняков, 1989: 301). Н. П. Вишняков, известный московский купец, рассказывает историю о крепостном графа Шереметева Гавриле Волкове, который был известным торговцем антиквариатом в 1820-х гг. Он имел репутацию знатока древностей, составил себе неплохое состояние и посватался к купеческой дочке. В случае такого брака его жена также становилась крепостной, и ему было отказано. В отчаянии он обратился к графу, пытаясь выкупиться за любые деньги, но хозяин отказал ему в просьбе, «кичась тем, что его крепостной человек обладает большим состоянием и представляет лицо не безызвестное в Москве» (там же). Помог ему в результате один из его постоянных покупателей, князь Юсупов, который выиграл Волкова в карты и отпустил на волю.

Не менее драматическую историю рассказывает в своих мемуарах А. В. Никитенко, журналист, историк литературы, цензор, чиновник Министерства народного просвещения, дослужившийся до тайного советника, профессор Петербургского университета и действительный член Академии наук. Он также был шереметевским крепостным и всеми силами пытался вырваться на волю. Самоучка, он был на пороге поступления в университет, и только крепостное звание не позволяло ему достичь заветной мечты. У него также оказались заступники, и число их все росло. Среди них министр просвещения князь А. Н. Голицын, поэты Н. М. Языков и К. Ф. Рылеев, светские дамы, молодые офицеры. Однако Шереметевы, владелец и его дядя, были неумолимы: «Доброе мнение обо мне князя Голицына и его горячее заступничество возвысили мою цену в глазах спесивых бар и усилили в них желание не выпускать меня из рук», — вспоминал Никитенко (Никитенко, 2005: 104). Только объединенными усилиями в конце концов удалось освободить его.

Историй подобных множество, но факт остается фактом — значительное число русских предпринимателей вышло из крестьянской среды. Это не могло не оказать влияния на своеобразие русской деловой жизни. Сказывалось это и на манере вести дела, и на повседневной жизни, и на отношении окружающих к таким дельцам, и на самовосприятии. Самый мелкий фермер, втягивающийся в бизнес, имеет иное мироощущение по сравнению с самым богатым помещичьим или государственным крестьянином. Чувство зависимости и приниженности не так легко изживается. Ощущение чуждости тому миру, в котором вынужден вращаться, оторванности от корней также было свойственно новоиспеченным купцам-крестьянам. Через несколько поколений с помощью образования, приобщения к городской культуре, воспитания это, может быть, и прошло бы и появилось ощущение сословной гордости.

Уже к концу XIX в. облик купца меняется. Писатель П. Д. Боборыкин в «Письмах о Москве» отмечал: «До шестидесятых годов нашего века читающая, мыслящая и художественно-творящая Москва была исключительно господская, барская… В последние двадцать лет, с начала шестидесятых годов, бытовой мир Замоскворечья и Рогожской тронулся: детей стали учить; молодые купцы попадали не только в коммерческую академию, но и в университет, дочери заговорили по-английски и заиграли ноктюрны Шопена. Тяжелые, тупые самодуры переродились в дельцов, осознавших свою материальную силу уже на другой манер… Тягаться с некоторыми коммерсантами, поднявшимися уже до барского тона и привычек, нет возможности» (Вестник Европы, 1881: 377–378).

Однако редкий купеческий род длился в России дольше 2–3 поколений. Родившиеся в богатстве дети, а еще чаще внуки, получившие лучшее воспитание и образование, в лучшем случае просто не интересовались семейным бизнесом и занимались науками и культурой. В худшем — спускали в короткий срок нажитое родителями состояние.

Проблема купеческих детей, тратящих впустую родительские деньги, имеет столь же давнюю историю, что и предпринимательство. В России это явление приобрело особый размах. Русские сказки полнятся сюжетами о безалаберных купеческих сыновьях. Вот зачин одной из них: «Жил-был некоторый купец, весьма богат: имел при себе сына на возрасте. Вскоре купец помер. Оставался сын с матерью, стал торговать, и пошли его дела худо: ни в чем-то ему счастья не было; что отец три года наживал, то он в три дня терял, совсем проторговался…» Правда, в сказках, в отличие от жизни, всем этим сыновьям-неудачникам везет в любви и удачно найденная невеста решает все проблемы.

А вот ситуация еще более типичная и вначале совсем не сказочная. Цикл называется «Купленная жена» (да-да, именно она в конце концов и помогает герою, но это уже во второй, сказочной, части): «В некотором городе жил-был купец, имел у себя много казны и двенадцать лавок, и было у него детей всего-навсего один сын Иван. Вот захворал этот купец, призывает к себе сына и говорит: «Сын мой любезный! Я теперь хвор и скоро помру; после моей смерти оставляю тебе все мое имение; живи честно, никого не обижай и меня поминай!» Сын устроил богатые поминки, а затем «принялся сам за дела: торгует — не плошает, покупателей в лавки зазывает, всем умеет услужить, всем умеет удружить; народ к нему так и валит! Видя то, старые купцы начали говорить своим сыновьям: «Вот Иван купеческий сын так торгует! После отцовской смерти новый капитал приобрел, а вы только из дому в дом, из трактира в трактир бегаете»». Вот тут-то и начались проблемы. Купеческая молодежь стала сбивать Ивана с пути истинного, заманили его в трактир. И «полюбилось Ивану в трактире сидеть». Стал обманывать мать, делать вид, что занимается делами, а сам бегал в трактир к друзьям. Мать, впрочем, его раскусила, лавки опечатала, а ему велела сказать: «Ступай прочь. Нам не надо пьяницы». Мать, видимо, в отличие от сына, имела купеческую хватку. В некоторых вариантах этой сказки все еще проще, никто купеческого сына трактиром не подманивал, просто он сам промотал отцовское состояние.

Правда, сказки подсказывают, что молодость может перебеситься и заняться делом. Так, в сказке «Соль» младший сын богатого купца все время проводил в трактирах и кабаках, а потом отправился со старшими деловыми братьями в торговую экспедицию и оказался самым оборотистым, сказалась-таки жилка отцовская.

«Повесть о Горе-злочастии» рассказывает о всех соблазнах, подстерегающих молодого купеческого сына. Сначала он не слушает отца-матери и становится пьяницей: «Как не стало денги, ни полуденги, так не стало ни друга, не полдруга». После странствий в чужих землях и мытарств герой находит невесту, начинает сам заниматься делом и даже сколачивает состояние. И тут он сталкивается с другой проблемой — хвастовством («А всегда гнило слово похвальное, похвала живет человеку пагуба») (http://ppf.asf.ru/drl/gorezloch.html). Похвалившись своим богатством и самостоятельностью («Наживал-де я, молодец, живота болши старова!») (Повесть о Горе-Злосчастии, 1984: 5–6) на пиру, герой оказывается в руках Горя-злочастия. После этого единственное, что может его спасти, — уход в монастырь.

В пьесе Островского «Бедность не порок» показан типичный путь купца, проматывающего состояние. Брат главы семейного дела, получив свою долю после смерти отца, оказавшись «на свободе» да еще и со значительными средствами, решил для начала жизнь посмотреть и себя показать. Отправился в Москву, встретил много «друзей», и началось веселье. Деньги лились рекой, праздник не прекращался, вкусно ел, много пил. Даже сочинил некую философию: «Как же надо поступить с этим капиталом? Куда его деть? Не в ломбард его несть! Вот я этот капитал взял, да и пропил, промотал. Туда ему и дорога!» Исчезли деньги, а вместе с ними и друзья-товарищи («Дуракам богатство — зло», — говорит он). Нищий и опустившийся, он вернулся в родной город к брату, чтобы прозябать жалким приживалом. И только случай, спасение племянницы от ненужного брака, вернул ему чувство собственного достоинства и дал надежный кусок хлеба. Забавно, что знаменитый актер Щепкин, игравший эту роль, как-то, иронизируя над таким сомнительным спасителем и правдолюбцем, подметил: «Бедность не порок, да и пьянство — не добродетель».

Но это все сказки, сказания, художественная литература. В жизни чаще всего не спасали ни колдунья-жена, ни монашество, ни счастливый случай. Мотовство и швыряние денег на ветер стали отличительной чертой русского купечества. Масштабы этого явления, кажется, нигде в мире не достигали таких громадных размеров.

Славился своими «подвигами» сын известного московского купца Михаил Хлудов. Он устраивал знаменитые на всю Москву роскошные пиры, на которые выходил то в бухарском халате, то римским полуголым гладиатором, а то и черным негром. С ним постоянно была ручная тигрица. Он вообще любил диких животных: на одной из фабрик, например, у него был ручной волк, свободно ходивший по дому. Когда приходили гости, он, к большой радости хозяина, клал передние лапы на накрытый стол и поедал пироги и печенья, поданные к чаю. Погуляв в Москве, он отправился в армию, где также тратил деньги с размахом, поил солдат, проявлял безумную храбрость и удаль. Закончил жизнь он взаперти, его объявили сумасшедшим, тигров и других животных сдали в зоосад, а остатки состояния прибрали к рукам жена и ее друзья.

В обществе к Хлудову относились с интересом. Мотовство в России пользовалось уважением. Даже отец, степенный делец, любил сына и прощал ему все. Но это была личность с размахом, молодецкой удалью, привлекательная в своих необузданных кутежах. Большинство же купцов «гуляло» скромнее, как, например, один из описанных В. А. Гиляровским посетителей трактира Бубнова: «Один, например, пьет мрачно по трактирам и притонам, безобразничает и говорит только одно слово:

— Скольки?

Вынимает бумажник, платит и вдруг ни с того ни с сего схватит бутылку шампанского и хлесть ее в зеркало. Шум. Грохот. Подбегает прислуга, буфетчик. А он хладнокровно вынимает бумажник и самым деловым тоном спрашивает:

— Скольки?

Платит, не торгуясь, и снова бьет...»

Или другой персонаж, кутивший несколько дней, вернулся домой глубокой ночью. Ему открывают ворота высокого деревянного забора, а он кричит: «Не хочу в ворота, ломай забор! Не поеду!» (Гиляровский, 1994: 253). Так и въехал через сломанный еще дедовский забор.

Заботливые, предусмотрительные отцы старались оградить своих детей от этой сословной напасти. Так, отец Саввы Мамонтова отправил его, студента университета, увлекавшегося спектаклями и игрой в домашних театрах, по делам службы в Баку. Конечно, необходимости ехать именно Савве не было, просто это был предлог, чтобы удалить молодого человека от московских соблазнов. Савва поначалу писал тоскливые письма, просил разрешения вернуться. На что отец ему отвечал: «Что там жить-то невесело, тяжело и нудно, в этом я совершенно согласен, но такая жизнь не сделает тебе вреда, а на практике тебе укажет, как нелегко добывать то количество денег своими трудами, которое нужно для жизни в довольстве. Обдумывай это заботливо, милый Савва, будь терпелив и тверд, пробивай себе дорогу собственными заботами о себе, стерпится — слюбится». В Москве же «одно лишь развлечение на глазах и чад в голове» (Боханов, 1989: 130). Интересен результат: в конце концов Савва даже увлекся работой, проявил хватку и деловые способности. Опыт этот пригодился ему в жизни, стал началом деловой карьеры. Предприниматель из него получился, но от театра это его не отучило. Встав на ноги, он страстно им увлекся, вкладывал в театральное дело огромные деньги и закончил жизнь банкротом.

Гуляла не только молодежь. Неумеренные кутежи были свойственны купечеству вообще. И. А. Слонов приводит нашумевший в свое время эпизод, произошедший с группой купцов, «обмывавших» удачную сделку. С купцами гулял кавказский охотник, грузинский князь, много рассказывавший об охоте. Купцы сильно напились и решили немедленно оправиться в Африку, охотиться на крокодилов. Они поехали на Курский вокзал, сели в поезд. Утром, проснувшись около Орла, они никак не могли понять, где они и почему. Над их неудавшимся африканским путешествием смеялась вся Москва.

Порой отцовская гульба даже превосходила своим размахом гулянки молодежи: «Да и сами старики, хоть и осторожно, хоть и тайком от других, но жили тоже, пожалуй, не хуже нас. Им, видите ли, можно, а нам — грех. Иной отец семейства так тряхнет мошной, что небу жарко, а мошны были здоровые. Особенно у «Макария» разгуливали наши почтенные главы семейства, куда уж нам: мы в шампанском певичек не купали, а жаркими объятиями да горячими поцелуями наслаждались» (Богатырев, 1989: 134).

Русские публицисты искали научное обоснование купеческим кутежам. Ф. В. Булгарин считал, что дело в своеобразном тщеславии. Важность и значение дворянина заключались в его происхождении и фамильных связях, а купца — исключительно в деньгах. К деньгам «привязываются, обыкновенно, как моль к шерстяным изделиям, тщеславие, высокомерие и гордость». Единственный для купца способ выразить эти чувства — роскошь и щедрость. «Весьма часто, скрепя сердце, купец бросает тысячи, только для того, чтоб об нем говорили!» — заключает Булгарин (Булгарин, 2001: 258).

И. С. Аксаков связывает склонность к мотовству с русским характером: «Великорусский купец соединяет в себе странным образом любовь к подвижности с любовью к оседлости, жадность к деньгам с расположением к мотовству. Он не запирает своих доходов в дедовский сундук, но — или пускает их в оборот, для увеличения своего капитала и торговли, или же употребляет их на доставление себе разных удобств и приятностей жизни, разумеется, с купеческой точки зрения, например, любит щеголять лошадьми, упряжью, экипажем, большой охотник строить дома, преимущественно каменные, прочные, правда, не очень изящной архитектуры, но все же доставляющие некоторую красу городу, чем русский купец любит похвастать. По всем трактам, соединяющим между собою украинские ярмарочные пункты, содержатели постоялых дворов и извозчики всегда с нетерпением ждут урочного веселого времени, когда поедут «московские купцы», и долго потом ходят рассказы и даже предания о проезде тороватых гостей, об их гульбе и щедрости под пьяную руку» (Аксаков, 2002: 51).

Как и в русской натуре вообще, широта души и склонность к мотовству соседствовали в русском купечестве с редкой бережливостью, на грани скупости. Гиляровский рассказывает о двух богатейших купцах, братьях Ляпиных, живших в двух крошечных грязных комнатах своего огромного дома. Однажды один из них заболел, объелся блинами, и к нему приехал врач. Он обнаружил больного в дальнем затхлом углу, по стене полз клоп. И расшумелся: «Как свиньи живете. Забрались в дыру, а рядом залы пустые. Перенесите спальню в светлую комнату! В гостиную! В зал!» (Гиляровский, 1994: 92). Больной вскоре выздоровел, но братья так и оставались до последних дней в своих убогих норах, сохраняя нетронутым роскошный дворец-дом.

Чаще всего скупость и мотовство сочетались, шли рука об руку. Про купца Хлудова (отца знаменитого удальца-кутилы) рассказывали, что он мог швырнуть в трактире сотню или даже тысячу рублей, но, принимая сдачу от лакея, тщательно пересчитывал мелочь и устраивал скандал из-за недостающего гривенника. Миллионер Фирсанов ворочал огромными деньгами, имел доход до ста тысяч в день и мучался по ночам из-за гривенника, данного на чай приказчику. Хлудовские миллионы прогулял сын, фирсановские пошли по наследству дальним родственникам, которых он при жизни на порог не пускал (и, надо думать, тоже были растрачены в короткий срок). Оба знали, чем все кончится, но скопидомство — важная часть натуры русского купца, даже если чрезмерная бережливость и противоречит здравому смыслу.

Крестьянская натура давала себя знать во всем: роскошь нередко была лишь данью положению, а не потребностью души. В повседневной бытовой жизни русские купцы жили более чем скромно, сохраняли и перешивали ветхие вещи, питались просто. Личные запросы их, как правило, были непритязательны, но внешняя представительность имела большое значение. Так, сибирский промышленник М. М. Походяшин, живший в Верхотурье, славился своим прекрасным домом, открытым для всех, хлебосольством, расточительностью. А зимой ходил в деревенском тулупе и на свои заводы ездил в дровнях.

Забавную историю приводит П. И. Богатырев о знаменитом купце Алексееве, жившем на Таганке. «Дом у него был как дворец, с золоченым балконом; внутри роскошь была царская». Однажды приехали к нему представители какой-то богатой английской фирмы, увидели во дворе старичка с метлой, подметавшего двор, спросили его о хозяине. Он пригласил их в дом, сказал, что пойдет, узнает. Англичане были потрясены роскошью, в которой оказались, но их удивление стало еще более сильным, когда они поняли, что хозяин всего этого великолепия и есть тот бедно одетый старичок, который подметал двор (Богатырев, 1989: 157–158).

Ф. Ф. Вигель, посетивший Иркутск в 1805 г., отмечал, что многие купцы, ворочавшие миллионами, «оставались верны старинным русским, отцовским и дедовским обычаям: в каменных домах большие комнаты содержали в совершенной чистоте и для этого никогда в них не ходили, ежились в двух-трех чуланах, спали на сундуках и при неимоверной, даже смешной дешевизне ели с семьею одну солянку, запивая ее квасом и пивом» (Вигель, 1928: 185).

Об этом уже во второй половине XIX в. писала москвичка Е. А. Андреева-Бальмонт. Обычно в купеческих домах, в отличие от ее собственного, где она выросла, парадные комнаты имели нежилой вид: «Да в них по будням никто и не входил, разве прислуга, чтобы смахнуть пыль или полить растения, что стояли на окнах и на полу в огромных деревянных кадках. Тяжелая мебель в чехлах стояла, как прикованная, по стенкам. Шторы на окнах были спущены, чтобы вещи не выгорали от солнца. И все предметы а этих комнатах были громоздки, аляповаты и, главное, разнокалиберны» (Андреева-Бальмонт, 1997: 58–59).

И нравы, и манера поведения купечества были под стать быту. То промежуточное положение, в котором они оказались, между крестьянством, которому принадлежали их вкусы и склонности, и дворянством, которое они превзошли материально, сказывалось и на традициях общения. Внешне все было как у дворянства, и даже лучше — пиры, балы, приемы, роскошь. Но во всем этом великолепии нередко ощущалась некоторая потерянность, во всяком случае меткий глаз публициста-дворянина никогда не забывал подчеркнуть разницу.

П. Д. Боборыкин описывал купеческий званый обед 1880-х гг.: «За столом посмотришь: кругом люди коротко острижены, чисто выбриты, по платию хоть на картину, но молчат, как рыбы, ни живого слова, ни резкой мысли, как будто дали обет молчания» (История предпринимательства…, 1999: 456). А один из современников в 1841 г. нелицеприятно отзывался о маскарадах в Купеческом собрании: «Купеческие дочери на бале и маскараде обыкновенно очень молчаливы; замужние — почти неприступны для разговора, позволяя, однако ж, приглашать себя в молчании двигаться под музыку. Здесь вы увидите богатые наряды во всем блеске их безвкусия. Часто головки молоденьких купеческих дочек горят бриллиантами и привлекают лакомые взоры военных и статских женихов — нередко нарочно посещающих Купеческое собрание для того, чтоб высмотреть себе суженую» (Москва…, 2007: 148).

Однако гостеприимство и радушие купечества отмечали все. Здесь крестьянская традиция хлебосольства соединялась с неограниченными финансовыми возможностями, и результат получался почти сказочный. Интересны в этом отношении отзывы декабристок о том, как их принимало сибирское купечество. Изгнанницы, вызвавшие недовольство правительства, они были окружены вниманием и почетом со стороны хозяев-купцов, у которых останавливались. М. Н. Волконская отмечала, что местный богатый купец, у которого она переночевала, приготовил «целый пир» и оказывал ей «величайшее почтение» (Волконская, 1977: 27). Француженка П. Анненкова остановилась в Иркутске в купеческом доме, к ее восхищению, ее там приняли «как самую близкую родственницу, с полнейшим радушием: окружили таким вниманием, заботами», что она «со слезами благодарности» вспоминала всегда то время, которое провела в этой семье (Сергеев, 1973: 119).

Так что умеренность, простота быта, непритязательность вкусов купечества в большинстве случаев были не проявлением скупости, а естественной склонностью к подобной жизни.

Органично вплеталась в купеческую жизнь религиозность. То ли крестьянские корни давали о себе знать, то ли чувство греховности богатства, то ли боязнь спугнуть удачу, но купечество отличалось глубокой религиозностью. Даже в такой образованной и не типичной для купеческого мира семье, как та, в которой росла Е. А. Андреева-Бальмонт, где царила строгая, с почти аристократическими привычками мать, вера была простой и глубокой. С большим чувством умиления вспоминала купеческая дочь, как на третий день после Пасхи им в дом привозили чудотворную икону Иверской Божьей Матери. Всегда ночью, так как днем к ней шел непрекращавшийся поток людей, а с часу ночи ее развозили по частным домам. По случаю большого события собирался весь дом, «общее настроение в доме было необычайно торжественное». Привезенную икону ставили в зале на специально приготовленном месте, начинался пасхальный молебен, потом носили икону по комнатам. На всю жизнь запомнилось «заплаканное лицо моей матери, просветленное, с глазами, полными неизъяснимого упования, устремленными вверх». Схожее чувство восторга охватывало всех, даже детей. Существовал и своеобразный обычай: перед тем как унести икону, ее приподнимали и все проходили, точнее, проползали под ней. «Весь следующий день у нас в доме чувствовалось приподнятое праздничное настроение», — заключает мемуаристка (Андреева-Бальмонт, 1997: 91).

Схожие воспоминания остались и у М. К. Морозовой, связанной со многими купеческими родами и вышедшей замуж за известного богача М. А. Морозова. В ее дом также привозили икону, хотя мать была иностранкой, но дочь воспитывалась в православии. Они тоже все пролезали под иконой, и няня при этом приговаривала: «Подлезайте, подлезайте, будете здоровы!» (Морозова, 1997: 183).

Особое место в русском предпринимательстве занимали старообрядцы. С середины XVIII в. государственные гонения на них прекратились и начался взлет их коммерческой деятельности. Образ жизни старообрядцев способствовал деловому успеху. Трудолюбивые, без вредных привычек (старообрядцы считали грехом не только курение, но и пьянство), славящиеся своими крепкими семейными устоями, они к тому же за время гонений выработали определенные качества характера: стойкость, упорство, решительность, бесстрашие.

Их патриархальность и верность заветам старины граничила с косностью. Неслучайно журнал «Панорама Санкт-Петербурга» в 1834 г. высказывался о них критически: «В купеческих фамилиях, принадлежащих к сословию старообрядцев, не только наружное, но и внутреннее воспитание приемлются не столь охотно: они вообще не любят иностранных языков, почитают ненужными некоторые знания и с другими сословиями мешаются как будто более по необходимости, нежели по желанию» (История предпринимательства…, 2000: 439).

Вместе с тем верность традиции имела для деловой жизни свои позитивные стороны. Так, старообрядцы были знамениты своей взаимовыручкой и связаны круговой порукой. В результате сложилась уникальная для делового мира ситуация, когда крупные купеческие кланы не только не враждовали между собой и не стремились уничтожить друг друга, а, наоборот, поддерживали, ссужая по необходимости деньгами, помогая словом и делом.

Семья играла значительную роль в русском предпринимательстве. Большинство крупнейших фирм России были семейным делом и тщательно оберегались от вторжения посторонних. Как правило, в случае обрыва династии фирмы также прекращали свое существование.

Дело требовало от предпринимателей полной отдачи и, как в случае с крестьянством, а может, и в еще большей степени, строгой иерархии отношений. Подчинение главе фирмы, который чаще всего являлся главой семьи, должно было быть беспрекословным. Его приказы не обсуждаются, а немедленно выполняются. Нередко остальные члены семьи находились в достаточно зависимом положении, однако такое жесткое ведение дел приводило к коммерческому успеху. Порой во главе семейного дела стояли женщины, которые своей жесткостью часто превосходили мужчин.

Все это — неустоявшийся купеческий быт, патриархальность отношений, жесткая дисциплина и строгость хозяина по отношению к окружающим, характер торговли (не обманешь — не продашь) — в сочетании с существовавшим в русской культуре осуждающим отношением к деньгам и богатству закрепляло негативный образ русского предпринимателя. Да и сами купцы относились к своему сословию достаточно критически, а получив образование, старались избежать занятий бизнесом.

Великий русский певец Ф. И. Шаляпин в своих мемуарах нарисовал типичный путь русского предпринимателя: «А то еще российский мужичок, вырвавшись из деревни смолоду, начинает сколачивать свое благополучие будущего купца или промышленника в самой Москве. Он торгует сбитнем на Хитровом рынке, продает пирожки, на лотках льет конопляное масло на гречишники, весело выкрикивает свой товаришко и косым глазком хитро наблюдает за стежками жизни, как и что зашито и что к чему как пришито. Неказиста жизнь для него. Он сам зачастую ночует с бродягами на том же Хитровом рынке или на Пресне, он ест требуху в дешевом трактире, вприкусочку пьет чаек с черным хлебом. Мерзнет, холодает, но всегда весел, не ропщет и надеется на будущее. Его не смущает, каким товаром ему приходится торговать, торгуя разным. Сегодня иконами, завтра чулками, послезавтра янтарем, а то и книжечками. А там, глядь, у него уже и лавочка или заводик. А потом, поди, он уже 1-й гильдии купец. Подождите — его старший сынок первый покупает Гогенов, первый покупает Пикассо, первый везет в Москву Матисса. А мы, просвещенные, смотрим со скверно разинутыми ртами на всех непонятных еще нам Матиссов, Мане и Ренуаров и гнусаво-критически говорим:

— Самодур…

А самодуры тем временем потихонечку накопили чудесные сокровища искусства, создали галереи, музеи, первоклассные театры, настроили больниц и приютов на всю Москву…» (Шаляпин, 1989: 213).

В этой цитате упоминается об удивительном явлении, связанном с деятельностью русских купцов: о меценатстве. Этой темой достойно завершить разговор о традициях русского предпринимательства. Нигде и никогда не достигали благотворительность и меценатство таких масштабов, как в России.

Несколько слов о терминах. Под благотворительностью понимается безвозмездная деятельность на благо общества: строительство школ, больниц, приютов. Это своего рода раздача милостыни. Благотворительность характерна для разных стран, особенно для тех, где буржуазия занимает ведущее положение в экономической и политической жизни страны. Чаще всего здесь есть и своя выгода: прямая — например, снижение налогов, и косвенная — поддержание здоровья и благополучия работников, реклама и т. д. Под меценатством подразумевается покровительство наукам, искусствам и культуре. Это явление также знакомо всем капиталистическим странам. Однако в России и то, и другое имеет свои особенности.

Благотворительность связана не только с предпринимательским миром. Богатые люди нередко жертвовали крупные суммы денег для нужд бедных: кто-то видел в этом свой христианский и/или гражданский долг, кто-то надеялся таким образом спасти свою душу. Первоначально благотворительность была тесно связана с религией. Неслучайно одним из самых древних видов такого рода пожертвований на общие нужды можно считать строительство церквей, вклады в монастыри и раздачу милостыни. Примеров таких множество. Известно, например, что церковь Жен-Мироносиц на Ярославовом дворище в Новгороде была построена в XVI в. на средства гостей, т. е. купцов, Сырковых. В XVII в. купец Г. Л. Никитников дал средства на строительство Троицкой церкви в Москве.

В последующие века пожертвования на церковное строительство приобрели массовый характер и чисто русский размах. Особенно это заметно в старинных купеческих городах. Таких, как знаменитый Суздаль, где за каждым поворотом, на каждом изгибе реки, в улочках и переулках стоят красавицы церкви. Или в Арзамасе, где такое множество церквей, не считая огромного собора, что в них могло поместиться население, во много раз превышавшее когда-либо жившее в этом городе. Богатые купцы, заботясь о спасении души, о небесном покровительстве для своих семей, а порой и тайно соревнуясь между собой, чья церковь будет больше и наряднее, не жалели средств на богоугодное дело. Порой брали на себя и заботу о содержании церковного притча, чтобы церковь не пустовала.

К благотворительности можно отнести и раздачу милостыни. У храмов и монастырских ворот во все времена толпились калеки и нищие, просившие подаяние у богомольцев. И всегда получали ее. Иностранцы еще в XVI в. отмечали необычную щедрость русских в отношении нуждающихся людей: «Москвитяне весьма заботятся о нищих, которым всякий подает по своему достатку, одевает, кормит и вводит в свой дом» (Сказания иностранцев…, 1843: 34). Особенной щедростью при этом отличались люди, занимавшиеся разного рода предпринимательской деятельностью. В мемуарной литературе встречаются истории о крайне экономных хозяевах, которые кормили впроголодь и вообще в черном теле содержали своих работников, но при этом были крайне щедры на раздачу милостыни во время походов в церковь и нередко устраивали пиры для всех нуждающихся в большие церковные праздники, например на Пасху.

Размах пожертвований достигал порой невиданных размеров. Например, купец Солодовников завещал на благотворительные цели более 20 млн рублей, сумму для второй половины XIX в. огромную. А купец Ермаков оставил 3,3 млн рублей для раздачи милостыни после его смерти. Такой обычай был принят в купеческом мире, так что после смерти какого-нибудь предпринимателя к его дому всегда стекались толпы нищих, зная, что будут раздавать по обычаю деньги. Однако в данном случае сумма была слишком значительна (Ермаков особо оговорил, что просит не пускать эти деньги ни на какие другие благотворительные цели). У его дома началась страшная давка, по слухам, даже погибли люди. Тогда было принято решение пойти против воли покойного, и на оставшиеся средства построили училище.

В XIX в. широкое распространение получает пожертвование средств на строительство больниц и так называемых богоугодных заведений — приютов, богаделен, ночлежек, столовых и школ для бедных. Справедливости ради надо отметить, что участвовали в этих благих делах не только купцы и предприниматели, но и богатые дворяне. Так, на деньги князя Д. М. Голицына в 1802 г. была построена больница для бедных (ныне Первая городская клиническая больница). А в 1803 г. был открыт Странноприимный дом графа Н. П. Шереметева — больница и богадельня (ныне НИИ скорой помощи имени Н. В. Склифосовского).

Однако это были единичные случаи. Русское купечество подошло к делу строительства богоугодных заведений с размахом: за XIX в. в одной только Москве их было открыто более 600. Такая же благотворительная деятельность велась и во многих других русских городах, где были свои жертвователи. Практически все существующие сегодня крупные городские лечебные центры обязаны своим появлением купеческой щедрости. Купец и меценат К. Т. Солдатенков оставил по завещанию 1,2 млн рублей на строительство больницы, которой было присвоено имя еще одного знаменитого выходца из купеческой среды — врача С. П. Боткина. В. Е. Морозов завещал 400 тыс. рублей на строительство бесплатной детской больницы — сейчас это Городская детская клиническая больница № 1, до сих пор называется Морозовской. Знаменитые собиратели купцы братья Бахрушины дали средства на строительство Городской клинической больницы № 33 имени А. А. Остроумова в Сокольниках.

Порой щедрые дарители вели себя как чудаки и самодуры, вполне отвечая ироничным представлениям о купечестве, распространенным в обществе. Так, к московскому городскому голове Н. А. Алексееву (тоже представителю крупного купеческого клана), человеку знаменитому и уважаемому в Москве, пришел богатый купец и сказал: «Поклонись при всех мне в ноги, дам миллион на благотворительные цели». Ни слова не говоря, Алексеев поклонился ему до земли. Так были получены средства на строительство Алексеевской психиатрической больницы, которая сейчас носит имя П. П. Кащенко. По иронии судьбы городской голова Алексеев был убит душевнобольным.

Порой встречается мнение, что американские благотворители были более щедры, особенно в отношении образования. Приводят в пример «стального короля» Э. Карнеги, автора «Евангелия богатства», который основал сеть бесплатных общественных библиотек, прозванных «арсеналами демократии». А наши предприниматели обвиняются в том, что не создали ничего такого, не «переусердствовали в развитии народной грамотности» (История предпринимательства…, 2000: 474).

С этим трудно согласиться. Размах пожертвований русских купцов не имел аналогов в других странах. Достаточно познакомиться с биографиями практически любой фирмы XIX в., чтобы убедиться, что речь идет не о единичных случаях и примерах. Возможно, больше внимания уделялось здоровью — нравственному (строительство церквей) и физическому (больницы, ночлежки, столовые). Хотя школы и училища также открывались на купеческие средства. Более того, их пожертвования можно назвать гораздо более бескорыстными, чем американских бизнесменов (хотя бы в силу несовершенства российского законодательства, не предоставлявшего никаких льгот жертвователям). И даже более честными: неслучайно по отношению к библиотеке был применен термин «арсенал», он говорит о политической подоплеке этого явления, о некоей воинственности, насаждении определенных идей в народе. С похожим явлением столкнулась и Россия в 1990-х гг., когда многие учебные заведения получили из США бесплатные библиотеки, что в условиях книжного голода тех лет было воспринято с восторгом. Однако книги оказались очень ограниченными по своей тематике, политически выверенные, идеологически напористые, крайне «политически корректные» и вполне соответствовавшие термину «арсенал демократии».

Еще более ярким и интересным явлением стало русское меценатство. Покровительством искусству и коллекционированием художественных ценностей в России первоначально увлеклось дворянство. Европейские вкусы и мода, оказавшись на русской почве, привели к страстному увлечению произведениями искусства. До XVIII в. большая часть художественных ценностей в России была сосредоточена в монастырях и церквях и в основном носила религиозный характер. В новую эпоху у русского дворянства появился вкус к красивым домам, украшенным всеми доступными способами как снаружи, так и изнутри. Первоначально все — мебель, посуда, ткани, картины, статуи — привозилось из-за границы, Италия и Франция были главными поставщиками прекрасного и модного. Потом стало производиться в России. Знаменитые художественные коллекции и библиотеки были собраны Шереметевыми, Барятинскими, Юсуповыми, Мещерскими и другими знатными фамилиями.

Большая часть такого рода коллекций собиралась для удовольствия и, конечно, была недоступна широкой публике. Исключения редки, например, переданное государству собрание книг графа Н. П. Румянцева, которое стало основой крупнейшей российской публичной библиотеки. Или деятельность княгини Марии Клавдиевны Тенишевой в селе Талашкино под Смоленском, где она открыла школу художественных промыслов, на свои средства обучала и поддерживала молодые таланты.

Две особенности обращают на себя внимание при рассмотрении деятельности русских купцов-меценатов. Во-первых, личное участие в делах, увлеченность, часто страстная. Речь идет не просто о выделении средств на то или иное мероприятие, а именно об активной деятельности в избранной сфере. Во-вторых, меценатство в конечном счете было направлено на то, чтобы послужить стране и народу. Театры, музеи и галереи открывались для публики, а не для себя.

Причин было много. Среди них — образование, которое стало обязательным элементом жизни купцов второй половины XIX в. Дети и особенно внуки основателей династии заканчивали лучшие российские и зарубежные учебные заведения, были хорошо знакомы с мировой культурой, имели вкус к прекрасному. Многим это давало возможность получить признание, награду, орден, звание. Но главное, видимо, было все-таки в русской натуре: увлекающейся, размашистой, щедрой.

Однако в обществе сохранялось скептическое отношение к купеческому сословию. Появлялись веселые куплеты, вроде следующего:

Сколько их? Куда их гонят?

И к чему весь этот шум?

Мельпомены труп хоронит

Наш московский толстосум.

Речь идет о создании Московского Художественного театра К. С. Алексеевым, выходцем из крупнейшей купеческой династии, который лучше известен под псевдонимом Станиславский.

А финансирование театра взял на себя другой известный купец — Савва Морозов, вложивший в свое любимое детище большие суммы денег. Но всем не угодишь. И в дневнике крупного ученого И. В. Цветаева, основателя и первого директора Музея изящных искусств имени Александра III (ныне Госудраственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина), отца известной поэтессы Марины Цветаевой, появляется возмущенная запись: «Люди колоссальных «громовых» или «темных», как говорится в здешнем купечестве, богатств и лица известные своей щедростью на приобретения произведений искусства и живописи, в частности уклонились от материальной помощи новому музею. Пусть будет Саввам Морозовым стыдно: пропивают и проедают чудовищные деньги, а на цель просветительскую жаль и пятиалтынного. Оделись в бархат, настроили палат, засели в них — а внутри грубы, как носороги…» (Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. См.: История создания музея…, 1977: 40).

Известный ученый был несправедлив, избрав Савву Морозова в качестве примера. Савва происходил из богатейшей купеческой семьи. Дед его, тоже Савва, развернул предпринимательскую деятельность в начале XX в., был крепостным, который, разбогатев, выкупился на свободу. Его внук стал отличным дельцом, хватким, умело поведшим дела семьи. Вот как описывает его один московский журналист в 1895 г.: «С. Т. Морозов — тип московского крупного дельца. Небольшой, коренастый, плотно скроенный, подвижный, без суетливости, с быстро бегающими и постоянно точно смеющимися глазами, то «рубаха-парень», способный даже на шалость, то осторожный, деловитый коммерсант-политик «себе на уме», который линию свою твердо знает и из нормы не выйдет — ни Боже мой!.. Образованный, энергичный, решительный, с большим запасом той чисто русской смекалки, которой щеголяют почти все даровитые русские дельцы» (Думова, 1992: 136).

Однако у него была слабость к театральному искусству. Однажды посетив спектакль недавно открывшегося Московского Художественного театра, он не на шутку увлекся этим талантливым начинанием. В ту пору театр, хотя и успел прославиться, переживал значительные финансовые трудности, так что покровительство богатого Морозова пришлось весьма кстати.

Как уже отмечалось, российское меценатство не ограничивалось просто финансированием. Савва Морозов стал принимать деятельное участие в жизни театра. М. Горький описал увиденную им однажды в театре картину: «Стоя на сцене с рулеткой в руках, в сюртуке, выпачканном известью, Морозов, пиная ногой какую-то раму, досадно говорил столярам: «Разве это работа?» Он не просто платил по счетам, но и сам пилил, красил, придумывал световые сценические эффекты» (Горький, 1973: 499). Все это было необычно для богача-покровителя.

Из-за такой чрезмерной активности (Морозов вмешивался в вопросы репертуара, отбора актеров, даже режиссуры) возникали конфликты. Один из основателей театра В. И. Немирович-Данченко считал, что Морозов позволяет себе слишком много. В письме к К. С. Станиславскому он возмущался: «…начинал с Вами наше дело не для того, чтобы потом пришел капиталист, который вздумает из меня сделать… как бы сказать? — секретаря, что ли?» (Думова, 1992: 144). И требовал заключения письменных условий с Морозовым, ограничивающих степень его вмешательства в жизнь театра. Станиславский, сам купец по происхождению, был против: «Не советую и Вам делать этого, так как знаю по практике, что такие условия ведут только к ссоре. Если два лица, движимые одной общей целью, не могут столковаться на словах, то чему же может помочь тут бумага» (там же: 144). Вот еще один образец русского отношения к письменным документам.

Жизнь Саввы Морозова закончилась трагически. Он застрелился в 1905 г. О причинах этого долго и много гадали — несчастная любовь, потеря друзей, разочарование в революции, которую он щедро финансировал помрачение рассудка. Хорошо знавший Морозова М. Горький подвел итог его жизни следующей фразой: «Затравили его, как медведя, маленькие злые и жадные собаки». Сам же Морозов еще при жизни произнес замечательную фразу: «Легко в России богатеть, а жить трудно» (Горький, 1973: 499).

Станиславский, уже после смерти Морозова, во время гастролей МХТ в США рассказывал американцам о его роли в судьбе театра. Показательно, что американцы никак не могли «понять этого человека. Они убеждены, что меценатство должно приносить доходы» (Думова, 1992: 162).

Другой знаменитый Савва — Мамонтов — был человеком удивительно разносторонним. Он был хороший бизнесмен, много времени отдававший своему делу. Одним из самых значительных его начинаний было строительство Северной железной дороги. Оно же привело его в конце концов к разорению и даже тюрьме.

Его меценатская деятельность была разнообразной — он стал основателем так называемой частной оперы, где пели лучшие певцы России, покровительствовал великому Шаляпину, декорации к его спектаклям рисовали лучшие художники — В. Д. Поленов, В. М. Васнецов, В. А. Серов, К. А. Коровин. Его подмосковное имение Абрамцево стало центром русской художественной жизни. Здесь были также открыты мастерские, в которых изготовлялись керамические изделия. При этом Мамонтов во всем принимал живое участие — пел, рисовал, лепил.

Князь С. А. Щербатов, сам художник и меценат, писал о нем: «Савва Мамонтов был человек темпераментный, и такой же бурной была его личная и общественная жизнь, его деятельность крупного мецената. Купец, кулак, самодур и в полном смысле самородок, он был богато одарен умом и талантливостью… Мамонтов умел разжигать своим темпераментом художественную страсть у молодых художников, умел веселить, воодушевлять, забавлять и увлекать разными затеями, пока сам не затеял великое дело, основав свой театр под названием Частной оперы… Наряду с этой интенсивной художественной жизнью была и жизнь разудалая, веселая, кутежная, с ресторанами, винами, цыганами, тройками, на широкий московский лад» (Щербатов, 1955: 51–52).

Не все относились к его кипучей деятельности благосклонно. А. П. Чехов в журналистском очерке иронизировал: «Тип старых бар, заводивших с жиру «собственные» театры и оркестры, на Руси еще не вывелся. Раскройте житие железнодорожного барина г. Саввы Мамонтова и вы убедитесь в целости типа» (Чехов, 1979: 145).

Жизнь оказалась жестокой к Савве — после тюрьмы и разорения многие из тех, кому он покровительствовал, отвернулись от него. Что ж, было и такое в судьбах богатых меценатов. Так, певица его оперы Н. И. Забела, жена художника М. А. Врубеля, в судьбе которой Мамонтов принимал самое живое участие, жаловалась в письме к знакомой: «К нам повадился теперь Савва Иванович, он стал такой противный, злющий, приходит только, чтобы говорить неприятности. И куда он годится теперь, когда у него нет денег. Это единственное, что его украшало. И я теперь жалею, что назвала своего сына Саввой. Боже сохрани, чтобы он походил на Савву Ивановича» (Арензон, 1995: 209).

Все тот же Станиславский откликнулся на смерть Мамонтова трагически. Если бы он жил и умер в «другой стране, — писал великий режиссер, — ему бы поставили несколько памятников», а у нас еще «не доросли до того, чтобы уметь ценить и понимать крупные таланты и больших людей…» (Станиславский, 1959: 102–103). К сожалению, это можно сказать о многих предпринимателях-меценатах.

Одним из первых коллекционеров произведений искусства среди предпринимателей стал винный откупщик и нефтепромышленник В. А. Кокорев (1817–1889). Он собирал картины молодых русских художников, некоторым оказывал материальную помощь. В 1862 г. Кокорев открыл одну из первых купеческих картинных галерей. В ней было помещено свыше 500 картин, более половины — русские. Среди выставлявшихся русских художников были лучшие, как современные — К. Брюллов (42 картины), И. Айвазовский (23 картины), так и художники прошлых лет — Левицкий, Боровиковский, Кипренский. Известный живописец П. А. Федотов ряд картин, например знаменитое «Сватовство майора», написал специально по заказу для галереи.

Несмотря на то, что над Кокоревым посмеивались за его купеческие замашки (на столе у него стоял «золотой лапоть», символизировавший одновременно богатство владельца и его приверженность русскому духу), все признавали, что галерея была хорошо организована. Посетителям раздавались увеличительные стекла для рассмотрения картин вблизи, в каждом зале находились пояснительные таблицы. Один из современников делился впечатлениями от выставки: «Все восемь зал музея убраны богато и со вкусом. Мягкие диваны, красивая резная мебель в русском стиле, прекрасный паркет, столы с затейливой инкрустацией… бюсты мраморные и алебастровые, дорогие вазы… достаточный свет сверху» (История предпринимательства…, 1999: 490). При музее находился лекционный зал. А также и трактир, в оформлении которого были использованы мотивы русского народного творчества.

Просуществовал этот замечательный купеческий музей около 10 лет, после чего владелец был вынужден его распродать. Часть картин купил П. М. Третьяков для своей галереи, часть — Александр III, тогда еще наследник престола. Под конец жизни вновь поправились дела и финансы, и Кокорев открыл за свой счет Владимиро-Мариинский приют для молодых художников около Вышнего Волочка (ныне это Дом творчества имени И. Е. Репина). Он, большой патриот России, считал, что художественные таланты могут вызревать не только в Италии и что «природа Тверской губернии должна скорее вдохновлять их, нежели виды Римской Кампаньи» (Скальковский, 1890: 168).

Самым знаменитым русским купцом-коллекционером стал, безусловно, П. М. Третьяков (1832–1898). Для него собирательство стало самым главным в жизни. Он воспринимал его как особую миссию, возложенную на него свыше. Это был меценат-подвижник, отдавший все свои силы, ум и значительные средства (на коллекцию ушли миллионы), делу жизни — созданию картинной галереи в Москве. Своей дочери в письме он признавался: «Моя идея была с юных лет наживать для того, чтобы нажитое от общества вернулось бы также обществу (народу) в каких-либо полезных учреждениях; эта мысль не покидала меня никогда всю жизнь» (Боткина, 1951: 236). В 1892 г. он передал свое собрание — 1276 картин — в дар городу Москве.

Подвиг Третьяков был оценен русским обществом. Здесь уже не было места скепсису и привычным насмешкам над купеческим происхождением мецената. Известный художественный критик В. В. Стасов так отзывался о коллекции Третьякова: «Его картинная галерея мало похожа на другие русские наши галереи. Она не есть случайное собрание картин, она есть результат знания, соображений, строгого взвешивания и, всего более, глубокой любви к своему дорогому делу… Он сделался настоящим, глубоким и тонким знатоком живописи… Он не терял главную цель из виду, он не переставал заботиться всего более о русской школе» (История предпринимательства…, 1999: 497). Интересно, что даже в советское время, когда деятельность купцов и богачей оценивалась исключительно негативно (а Третьяков был владельцем льняной мануфактуры, приносившей значительный доход, который позволял ему заниматься приобретением картин), его заслуги перед обществом и народом были признаны, галерея, единственная из частных коллекций, сохранила имя Третьякова в названии.

Совсем другой тип коллекционера-мецената представлял Сергей Иванович Щукин. Щукины, старообрядцы, пришли в Москву еще в конце XVIII в. из города Боровска, что под Калугой. Торговали тканями, добились определенного успеха, но подлинное признание и богатство пришло к середине XIX в., когда главой фирмы стал Иван Щукин. Женой его была Е. П. Боткина из не менее знаменитой династии чаеторговцев Боткиных. Семья славилась не только деловой хваткой, но и высоким образованием отдельных своих представителей, среди которых были писатели, ученые, медики. Дети Щукиных получили хорошее образование, заботливые родители отправили их в европейское путешествие для расширения кругозора. И все они стали страстными коллекционерами, поклонниками искусства. Николай собирал изделия из серебра. Владимир учился в университете и увлекся научной карьерой. Дмитрий всю жизнь посвятил собирательству, не женился, не интересовался бизнесом, даже после революции остался хранителем при своей коллекции в Пушкинском музее и умер в нищете в коммуналке. Петр собрал знаменитую коллекцию древностей, книг, изделий русского прикладного искусства. Свою коллекцию он передал государству: расположил ее в специально отстроенном на свои деньги музее, сам водил там экскурсии, составлял каталоги и ничем, кроме этого, особенно не интересовался в жизни. Его коллекция после революции была передана в Исторический музей и в ряд других мест, а дом стал музеем имени К. А. Тимирязева. Иван всю жизнь прожил в Париже, собирал старинную живопись, разорился. Как собиратель был неудачником, его часто обманывали, продавали подделки, что выяснилось при распродаже его имущества.

Сергей Щукин стал единственным продолжателем семейного дела. В то время как его братья увлеченно собирали коллекции, он приумножал состояние фирмы. Он обладал удивительным деловым чутьем. Во время революции 1905 г., сумел моментально воспользоваться возникшим кризисом и приумножил свои богатства (за что многие его осуждали). Он же, пожалуй, стал самым успешным коллекционером среди своих братьев.

Собирательством занялся поздно, уже на пятом десятке, раньше дела не позволяли. Его главное увлечение было необычным для купца — он полюбил живопись французских импрессионистов. Их картины в то время мало кто ценил даже во Франции. Общественность недоумевала, что за странное увлечение «мазней» для состоятельного человека. Художник К. С. Петров-Водкин вспоминал о той реакции, которую вызвала организованная Щукиным выставка его коллекции (каждое воскресенье он открывал двери своего дома для посетителей): «Матисс, Пикассо и Ван Гог и для нас, специалистов, были тогда неожиданными, и мы-то с трудом и с руганью разбирались в них» (Думова, 1992: 51). Но мецената это не остановило: «Седой, влюбленный в живопись юноша С. И. Щукин собирает диковины из боевой лаборатории Европы и страстно разъясняет бесконечным посетителям своих любимцев.

— И чего бы это затеял Сергей Иванович? — недоумевали его приятели в складах и лавках. — У него смекалка коммерческая, он зря не начнет, уж он покажет Рябушинским да Морозовым!» (там же).

Даже его жена противилась этому увлечению. Женщина религиозная, она боялась и не любила странные, непонятные ее простому вкусу картины, просила снять их с видных мест.

Как это ни странно, но мануфактурщик Щукин, купец, деловой человек, обладал удивительным художественным чутьем. Французские художники, многие из которых благодаря ему имели средства на жизнь, одновременно боялись его визитов. Они знали, что русский меценат непременно увезет самые лучшие их картины. Матисс даже прятал особенно дорогие его сердцу произведения, однако Щукин все равно в конце концов покупал их. Дочери он объяснял это так: «Если, увидев картину, ты испытываешь психологический шок, — покупай ее» (там же: 32). Благодаря его неутомимой деятельности в России оказались лучшие произведения Моне, Дега, Гогена, Сезанна, Матисса, Пикассо, Ренуара.

Щукин прожил долгую и деятельную, хотя и непростую жизнь. Было разное: один из его сыновей покончил жизнь самоубийством, ходили слухи, что жена отравилась. Вторым браком он женился на разведенной жене профессора Московской консерватории Надежде Конюс, у него даже родилась дочь, когда ему было 62 года. После революции жену с дочерью отправил за границу, сам же остался хранителем в своем музее. Занимал крошечную комнату в своем бывшем доме. Позже все-таки уехал к семье, сначала в Германию, потом во Францию, где и умер в 1936 г. Жил он бедно, деньги его пропали в пожаре войн и революций. Одно время среди эмигрантов ходили разговоры о том, что уцелевшая в России собственность будет возвращена бывшим владельцам. Щукина стали подбивать потребовать свои картины. Интересен и характерен его ответ: «…я собирал не только и не столько для себя, а для своей страны и своего народа. Что бы на нашей земле ни было, моя коллекция должна оставаться там» (там же: 61).

Конечно, не все было в истории купеческого меценатства гладко и идеально. Был Г. А. Брокар, обрусевший француз, владелец знаменитой парфюмерной фабрики. Он также собрал большую коллекцию произведений искусства, в основном подделок. Мало того, он любил «поправлять» картины: специально нанятый им студент-художник менял имевшиеся в коллекции картины по требованию хозяина. Одной декольтированной даме на портрете добавил бюст, а с картины, изображавшей кухарку с котом, велел убрать кота, т. к. «кот ему не нравился» (Бахрушин, 1916: 5).

Богатство отнюдь не значило наличие хорошего вкуса. Так, Горького поразил вид спальни жены Саввы Морозова: «Устрашающее количество севрского фарфора: фарфором украшена широкая кровать, из фарфора рамы зеркал, фарфоровые вазы и фигурки на туалетном столе и по стенам на кронштейнах. Это немного напоминало магазин посуды» (Горький, 1973: 505). При этом у самого Саввы все было очень просто, практически никаких вещей.

Безусловно, ситуацию не надо идеализировать, но и недооценивать было бы неверно. Меценатство в России приобрело широкое распространение в купеческой среде, сыграло важную роль в развитии русской культуры, стало проявлением удивительной бескорыстности столь, казалось бы, корыстного сословия. Были не только гиганты, меценаты мирового значения, но и более мелкие, которые вносили свой посильный вклад в культурную жизнь страны.

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Аксаков, И. С. (2002) Отчего так нелегко живется в России? М.

Александров, Ю. (1989) Московская старина, М.: Правда Московская старина. М.

Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке (1937) / Пер. Ю. В. Готье. М.

Андреева-Бальмонт, Е. А. (1997) Детство в Брюсовском переулке // Московский альбом. М.

Арензон, Е. Р. (1995) Савва Мамонтов.   М.

Бахрушин, А. П. (1916) Из записной книжки А. П. Бахрушина. Кто что собирает. М.

Белоусов, И. (1998) Ушедшая Москва. М.

Бердяев, Н. А. (1990) Истоки и смысл русского коммунизма. М.

Вестник Европы (1881) Т. 2. Кн. 3. 

Богатырев, П. И. (1989) Московская старина // Александров Ю. Московская старина, М.: Правда.

Боткина, А. П. (1951) Павел Михайлович Третьяков в жизни и искусстве. М.

Боханов, А. Н. (1989) Коллекционеры и меценаты в России. М.

Булгарин, Ф. (2001) Воспоминания. М.

Вигель, Ф. Ф. (1928) Записки. В 2 т. Т. 1. М.

Вишняков, Н. П. (1989) Из купеческой жизни // Московская старина. М.

Вишняков, Н. П. (1905) Сведения о купеческом роде Вишняковых (1752–1847 гг.), собранные Н. Вишняковым. Ч. 2. М.

Волконская, М. Н. (1977) Записки М. Н. Волконской. М.: Молодая гвардия.

Вяземский, П. А. (2003) Старая записная книжка. М.

Гиляровский, В. А. (1994) Сочинения. В 2 т. Т. 1. Калуга.

Горький, М. (1973) Полное собрание сочинений. Т. 16. М.

Даль, В. И. (1997) Пословицы, поговорки и прибаутки русского народа. В 2 т. М.

Домострой (1994) / Изд. подг. В. В. Колесов, В. В. Рождественская. СПб.

Думова, Н. (1992) Московские меценаты. М.

История предпринимательства в России (1999)  Кн. 2. М.

История предпринимательства в России (2000) / ред. А. В. Семенов. Кн. 1. М.: РОССПЭН.

История создания музея (1977) В переписке профессора И. В. Цветаева с архитектором Р. И. Клейном и других документах (1896–1912). Т. 2. М.: Сов. художник.

Кобрин, В. Б. (1989) История и культура древнерусского города. М.: МГУ.

Маскевич, С. (1859) Дневник Маскевича 1594–1621 // Сказания современников о Дмитрии Самозванце. Т. 1. СПб.

Морозова, М. К. (1997) Мои воспоминания // Московский альбом. М.

Москва. Купечество. Торговля (2007) XV — начало XX века / Сост. Андреев А. М.: Крафт.

Московский альбом (1997) М.

Никитенко, А. В. (2005) Записки и дневник. В 3 т. Т. 1. М.

Очерки русской культуры XVIII века (1985) / Под ред. Б. И. Краснобаева, Б. А. Рыбакова. Ч. 1. М.

Повесть о Горе-Злосчастии (1984) // Изд. подг. Д. И. Лихачев, Е. И. Ванеева. Л.

Памятники литературы Древней Руси (1978) XI – начало XII века / Под ред. Л. А. Дмитриева и Д. С. Лихачева. М.

Русский торгово-промышленный мир (1993) М.

Сергеев, М. Д. (1973) Своей судьбой гордимся мы. Иркутск.

Сказания иностранцев о России XVI и XVII вв. (1843) СПб.

Скальковский, К. А. (1890) Наши государственные и общественные деятели. СПб.

Слонов, И. А. (1989) Из жизни торговой Москвы // Александров Ю. Московская старина, М.: Правда.

Станиславский, К. С. (1959) Собрание сочинений. В 8 т. Т. 6. М.

Степун, Ф. (1994) Бывшее и несбывшееся. СПб.

Флетчер, Дж. (2002) О государстве русском. М.

Цветаева, М. И. (1988) Сочинения. В 2 т. Минск.

Чехов, А. П. (1979) Полное собрание сочинений и писем. Т. 16. М.

Шаляпин, Ф. И. (1989) Маска и душа. М.

Щербатов, С. А. (1955) Художники в умершей России. Нью-Йорк.

 

 

 

 

Версия для печати