Под редакцией проф. А. В. Павловской и канд. полит. наук Г. Ю. Канарша
Сайт создан при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект №13-03-12003в)

Главная/Народы Востока/Восточная Азия/Япония в сравнительных социокультурных исследованиях (реферативный сборник)/

Культурный плюрализм на Западе и в Японии в работах японского исследователя Ямадзаки Масакадзу

Профессор Осакского университета Ямадзаки Масакадзу обращается к еще мало изученной проблеме культурного плюрализма и рассматривает многие явления в истории японского общества и культуры с точки зрения типологических особенностей его и в сравнении с культурным плюрализмом Запада. Задав себе вопрос, изменило ли Японию принятие западной культуры после «открытия страны» в 1853 г., он приходит к заключению. «Ответ — да. Но полностью ли вестернизировалось японское общество? Ответ — нет. Результатом стала уникальная форма плюрализма в нашей культурной системе, в наших представлениях о ценностях и даже в нашем стиле жизни» (Yamazaki, 1985: 31–32). Естественно, этот плюрализм имеет общие черты с плюрализмом в западной культуре. Культурный плюрализм принадлежит, вероятно, к тем «базовым характеристикам, которые в большом международном сообществе присущи как Японии, так и западным странам» (Yamazaki, 1986: 39).

В XVII в. европейские ученые предприняли смелый шаг и включили арабскую науку в христианскую культуру. У Шекспира наряду с христианским (по духовности) содержанием можно встретить элементы греческой мифологии. Однако есть существенное различие между западным культурным плюрализмом и японским. «Западный плюрализм с его полной интеграцией различных влившихся в него элементов можно сравнивать с легированием металлов или с химическим соединением. В отличие от этого в Японии элементы хотя и вступали в тесную связь друг с другом, но сохраняли все же свою самобытность, как это имеет место в ткани из смешанной пряжи» (там же).

Западный культурный плюрализм — это плюрализм гомогенных единиц или групп, базирующихся в конце концов на одном общем основании. Например, на религии. Хотя здесь существовали, существуют и сосуществуют различные церкви и секты, основу всех их составляет один и гот же религиозный принцип — вера в христианского Бога. Католическая церковь и протестантские церкви допускают друг друга, хотя в крайних случаях могут пойти на гонения и другие формы жесточайшей конкуренции, «В Японии же, напротив, мы обнаруживаем плюрализм гетерогенных единиц или групп, чьи воззрения базируются на различных основаниях. Так, мы находим здесь наряду с буддизмом и синтоизмом христианство, но их сосуществование не приводило к каким-либо формам конкуренции» (там же: 40).

Характерная особенность японского плюрализма в том, что он пустил глубокие корни в каждой личности; это проявляется в сочетании и сосуществовании различных стилей жизни, различных вкусовых наклонностей, образов мышления и обычаев в одной личности (там же). Можно привести много примеров такого рода личностного плюрализма. Так, например, многие японцы отправляют обряды, связанные с рождением ребенка или свадьбой, по синтоистскому ритуалу и в то же время хоронят покойников согласно буддийским обрядам, почитают предков в буддийских храмах. В повседневной жизни японцев господствует конфуцианская мораль и в то же время в японских семьях пустила корни христианская этика (там же).

Другим примером проявляемого ежедневно культурного плюрализма среднего японца может служить отношение к газетам и еженедельникам. В Японии, как и в США, эти издания различаются по своему характеру: одни — более специализированы, более академичны, другие — более общедоступны, но независимо от этого почти в каждом из них публикуются разные по своей социально-классовой, политической направленности и по культурному и духовному уровню материалы, их читает нередко один и тот же человек. Так, например, японец дома может читать какую-нибудь солидную и пользующуюся авторитетом газету, на работе — что-нибудь из финансовой периодики, по пути из дома на работу или с работы домой — какой-нибудь еженедельник, полный сплетен и порнографии. В этом отношении японский читатель разительно отличается от западного, ориентирующегося, как правило, на издания, отражающие его социальные и классовые позиции и интересы, его культурный уровень (Yamazaki, 1985: 32).

Культурный плюрализм — явление не только современное, но и историческое. Он как бы «запечатлен» во всей истории Японии начиная с древних времен. В былые времена он выглядел как смешение элементов китайской, индийской и корейской культур с оригинальной японской. Японцы, например, заимствовали иероглифы из Китая, буддизм — из Индии, фарфор — из Кореи.

Поскольку Япония была островной страной, окруженной морями и защищенной от иностранного вторжения, ей удалось принять и ассимилировать идеи, вкусы, ценности из других культур, не опасаясь за судьбу своей собственной. В то же время Япония не была настолько сильной страной, а японцы не были столь амбициозными, чтобы стремиться к завоеванию других народов. Отсутствие такого исторического опыта имело важное значение для становления японского культурного плюрализма. «Для завоевания другого народа или обращения в свою веру непосвященных нужна интегрирующая идеология. Однако, поскольку Японии не пришлось вести такого рода борьбу о другими народами, ей не потребовалось утверждать свою собственную культуру как гомогенное и неколебимо целостное единство» (там же: 33).

Культурный плюрализм в Японии привел к появлению своеобразной философии, которую Ямадзаки называет «агностицизмом без нигилизма» (Yamazaki, 1985: 33; Yamazaki, 1986: 41). «Японцы — не нигилисты, — пишет он, — потому что нигилизм — это догма, не соединимая с плюрализмом» (Yamazaki, 1986: 41). Японцы всегда придерживались ранее и придерживаются сегодня убеждения, «что им неизвестно, есть ли конечная, неизменная, одна-единственная истина. Однако они хранят чувство глубокого благоговения перед трансцендентным бытием и не хотят чернить веры других народов, отличной от их собственной» (Yamazaki, 1985: 33).

«Агностицизм без нигилизма» стимулировал появление в Японии своеобразного «прагматизма», или «рационализма, основанного на методе проб и ошибок» (Yamazaki, 1985: 33; Yamazaki, 1986: 41). «Мы всегда придерживались взгляда, — пишет Ямадзаки, — что нам неизвестно, имеет ли мир какого-либо рода систематическую структуру и конечную истину, на которой покоится эта структура, но мы достаточно много внимания уделяли пониманию каждого объективного факта, чтобы видеть, как этот факт рационально соотносится с другими» (Yamazaki, 1985: 34).

Примером такого типа поведения («прагматизма», порожденного «агностицизмом без нигилизма») может служить история с картой мира, скопированной японцами точно, но без градуировки с подаренной христианскими миссионерами японскому военачальнику Тоётоми Хидэёси (1536–1598). Для японских моряков, ходивших на своих кораблях в Китай и пользовавшихся для этих целей методами каботажного плавания, необходимы были точные знания о курсах и в то же время не имели особого значения сведения о широтах и долготах, при помощи которых графически реализуется представление о центре мира и можно исчислять положение корабля относительно этой точки.

«Агностицизм без нигилизма требовал также терпимости к иным образам мышления и религиозным представлениям. Японцы не проявляли склонности к признанию единственной картины мира. Это отношение выражается двояким образом. Во-первых, в представлениях о том, что мир постигается как постоянно меняющийся, что все движется, как вода в реке. Это — закрепленное буддийским мировоззрением чувство непостоянства. Во-вторых, оно выражается в обычае встречать каждую догму и каждую истину иронически. Верить во что-то и в то же время не совсем. В основе этого лежит убеждение, что всякая истина несет в себе также свою противоположность» (Yamazaki, 1986: 41).

Аналогичные явления можно встретить и в западной культуре. Так, идея изменчивости присутствует у Шекспира в «Гамлете». В трагедии «Буря» Просперо говорит: «Мы созданы из вещества того же, что наши сны» (Шекспир. «Буря». Акт IV). Мысль о том, что все истины содержат в себе свои противоположности можно найти в «Макбете», где в самом начале трагедии ведьмы кричат «Fair is foul and foul is fair» («Несчастен ты, зато счастливей») (Шекспир «Макбет». Акт I, Сцена 2).

Ирония была острым оружием Сократа, в философии Гегеля она трансформировалась в диалектику. Даже любовь в осмыслении ее западной мыслью представляет собой идею иронической страсти, соединяющей две противоположности: стремление к самореализации и стремление к саморазрушению. Современные западные философы, например Морис Мерло-Понти, ищут истину в противоречивом и неоднозначном.

Для японского отношения к жизни связь этих двух точек зрения, двух оппозиций имеет решающее значение. У японцев сформировалось особое, отличное от западного, ироничное отношение даже к собственному чувству непостоянства этого мира. Хотя мир представляется им непостоянным, они не видят в нем нечто нереалистичное и не пытаются укрыться от реального. Наоборот, наши «предки, — заявляет Ямадзаки, — пытались жить в соответствии с реальностью, потому что мир непостоянен» (Yamazaki, 1985: 34–35).

Важным ключом для понимания этого ироничного ощущения непостоянства служат строки из «Записок из хижины» знаменитого японского писателя-монаха начала XIII в. Камо-но Тёмэя, в которых он возносит сначала хвалу отшельнической жизни вдали от богатства и светской молвы (совсем в духе типичного средневекового пессимизма) и сравнивает судьбу человека с постоянно меняющейся рекой и пузырями в водопаде, но в заключительных словах говорит как бы совсем противоположное: «Будда учил людей: соприкоснешься с вещью, не прикрепляйся близко к ней! Значит, и то, что я теперь люблю вот эту хижину из трав, уже есть грех. Значит, что, что я привержен так к уединению, — уже преграда на пути... А что же, когда я говорю о бесполезных радостях и провожу так зря и попусту все время?» (Цит. по: Конрад, 1927).

Во многих произведениях мировой литературы идеализируется отшельническая жизнь. Но вряд ли где-либо можно встретить такой переход от хвалы отшельничеству к сомнению в нем. Как правило, священное и мирское находятся на противоположных полюсах. «В любой другой культуре, — замечает Ямадзаки Масакадзу, — идеалом признается стремление к удалению от мирского и приближению к священному. Идеализм превращается в настойчивое стремление к достижению подлинной и бескомпромиссной реализации избранной ценности» (Yamazaki, 1985: 35).

В отличие, от этого, идеализм Камо-но Тёмэя основывается на утверждении, что стремление к изоляции от мирского несет в себе зерно пробуждения нового интереса к субъективному, в основе своей мирскому отношению человека к жизни. Идеалы легче достижимы, когда стремление к ним обуздывается на середине пути.

«Ироничный» взгляд на отшельничество типичен для средневековой Японии. В те времена существовал такой обычай: преуспевающий глава семьи, возраст которого был еще далеко не старческим, передавал принадлежащее ему хозяйство наследникам, а сам, оставаясь в нем, жил на положении отшельника.

Популярная в японской культуре чайная церемония с ее аскетическим духом дает преуспевающим людям ощущение временного отшельничества. Это позволяет им как бы отключиться от мира, в действительности не покидая его. В былые времена многие политические деятели Японии «были истинными пессимистами, но с прагматическим планом ведения земной жизни» (там же: 36). Так, например, император Го-Дайго (1228–1239), очень увлекавшийся китайскими пасторальными поэтами, в то же время был творцом «золотой эпохи» в политической истории Японии. Полководец Тоётоми Хидэёси, объединивший Японию и основавший город Осака, на смертном одре сказал, что «создание Осака было только сном во сне» (там же). В эпоху Эдо (1603–1867), отмеченную экономическим оживлением в стране и ростом благосостоянии, в обществе господствовала идея «укиё» — «бренности, эфемерности мира», широкое признание которой нашло свое отражение в названиях жанра и школы гравюры «укиёэ» и бытовой повести «укиёдзоси».

«Большинство японцев, — пишет Ямадзаки, — иронические пессимисты. Но вместо того, чтобы позволять своему пессимизму заводить их во мрак, они создают из своего знания о бренности жизни своего рода здоровый прагматизм. Этот уникальный японский пессимизм, возможно не так ярко, как в прежние времена, проявляется сегодня, но есть все признаки того, что он все еще остается мощным глубинным течением в психологии трудолюбивого японского народа» (там же). Известна любовь японцев к элегантной, минорной музыке. Контент-анализ текстов песен-шлягеров показывает, что в них преобладают такие слова и выражения, как «прощание», «слезы», «падающие листья» и т. д. Пользующиеся большой популярностью в Японии герои фильмов Одзу Ясудзиро представляют собой тип сильного, надежного человека, которому сильная тоска о прошлом не мешает в делах, он успешно делает их, непременно смиряясь с неизбежностью переменчивости в судьбе.

Для понимания психологии поведения японца любопытна типология склонных к меланхолии личностей, предложенная немецким психопатологом Губертусом Телленбахом. Он выделил следующие черты меланхолических личностей. Они: 1) принадлежат преимущественно к среднему слою; 2) считают свои способности ограниченными; 3) но пытаются в пределах этих границ достичь максимального успеха; 4) стремятся к совершенству в своей работе; 5) обладают ««избыточным» чувством ответственности, которое способствует развитию у них чувства долга и самоукоризны; б) склонны к тому, чтобы в высшей степени прилежно работать, не давая себе ни минуты покоя.

В сфере социальных отношений они: 1) проявляют ярко выраженную ориентацию на других (чужих); 2) пытаются быть людьми, способными жить для других и с другими; 3) считают высшей добродетельно ответственность за других.

Во всем, чем они постоянно занимаются, они соблюдают установленный порядок вещей, вплоть даже до мелочей, и в этом видят смысл своей жизни (Yamazaki, 1986: 44–45).

«Едва ли требуются доказательства того, — замечает Ямадзаки, — что эти описания совпадают с портретом энергично трудящегося японца. В клише современного японца, отличающегося своей склонностью к прагматизму, прилежанием, стремлением к совершенству и лояльностью по отношению к общественному порядку, мы можем также заметить ироническое выражение того взгляда на мир, который скрытно таится в глубинных слоях его психики» (там же: 45).

В общем в душе пессимистических и в то же время прилежных японцев живут следующие максимы. «Так как мы не знаем абсолютный и высший смысл нашей жизни, мы должны стремиться достойно прожить каждую фазу ее» (там же). «Поскольку мы не с состоянии выбрать одну-единственную задачу, которая стала бы центральной и основной для смысла всей нашей жизни, мы должны употреблять все наши силы на то, чтобы соответствовать требованиям в том виде, как они непосредственно представляются нам» (там же).

Эти максимы в то же время нельзя считать достоянием исключительно японской культуры, хотя особое значение они приобрели именно в ней. И. В. Гете, величайший агностик, давал следующий совет, созвучный правилам японского агностицизма: «Как можно познать себя? Созерцанием — никогда, вероятно, поступками. Попытайся исполнить свой долг, и ты узнаешь, что есть ты. Но что же твой долг? Требования дня» (там же). Эта мысль Гете очень понравилась известному японскому писателю Мори Огаю и оказала на него сильное влияние.

По мнению Ямадзаки, сделанные им выводы о японском культурном плюрализме и его проявлениях позволяют объяснить многое из того, что иностранцам кажется противоречивым в поведении японцев. Они дают возможность понять, почему спокойствие чайной церемонии сочетается у японцев с деловой и лихорадочной деятельностью, почему существует контраст между изощренным совершенством в технологии и стихийным планированием в крупных городах.

«Этот уникальный японский агностицизм не имеет ничего общего с нигилизмом или скептицизмом в негативном смысле этих слов. Ироничное отношение японцев к любому монистическому мировоззрению не представляет собой ни циничного взгляда на идеалы, ни эклектизма, который, как правило, разрушает идеалы. Вместо этого он основывается на их здоровом плюралистическом мировоззрении — воззрении, при помощи которого возможно в большей мере, чем при монистической перспективе, понять и осмыслить, чем же в действительности является этот мир» (Yamazaki, 1985: 38).

В настоящий момент истории, пишет Ямадзаки, рано еще говорить о том, «может ли японское понимание мира дать полезный урок неяпонскому сообществу, но, может быть, следует всем нам напомнить самим себе о том, что сегодня положение в каждой стране все более и более начинает походить на положение в досовременной Японии. В неустойчивом равновесии великих держав сегодня каждая страна достаточно сильна, чтобы оказать сопротивление иностранному вторжению. Это означает, что положение любой культуры сегодня достаточно безопасно, ей гарантируется возможность принятия иноземных и чужих для нее вкусов и идей без чрезмерных опасений» (там же: 38–39)

Л. М. Ермакова

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Конрад Н. И. Японская литература в образцах и очерках. Л. 1927. Т. 1. С. 277.

Yamazaki Masakazu. The impact of Japanese culture on management // The management challenge: Jap. Views / Ed. by Thurow L. C. Cambridge (Mass.): L. 1985. P. 31–41.

Yamazaki Masakazu. Pluralism in der Kultur // Japan und der Westen. Frankfurt a. M. 1986. Bd 3. S. 38–46.