Подвойский Д. Г. Национальный характер как фактор хозяйственной жизни
О характерах народов слагаются легенды, пишутся поэмы и романы, сочиняются анекдоты. Резонно было бы предположить, что национальный характер дает о себе знать во всех сферах жизни и деятельности его носителей. Представители отдельных этнокультурных традиций могут находить общий язык в процессе совместного общения, они могут дружить или даже любить друг друга, сотрудничать, успешно взаимодействовать по самым разным поводам. В какой-то мере все люди на Земле похожи друг на друга, но в какой-то — все они друг от друга отличаются. И это верно не только в отношении людей разных национальностей, поскольку то же самое можно сказать, например, о мужчинах и женщинах, пожилых и молодых, образованных и необразованных, богатых и бедных, жителях городов и деревень, представителях различных религиозных конфессий, разделяющих различные политические взгляды и т. д. и т. п.
Значение этнических различий в общем комплексе социальных качеств, определяющих многообразие человеческих типов, довольно существенно. Будучи особыми, специфическими социальными группами, нации и народности складываются, а впоследствии существуют в некоем сформировавшемся виде в течение длительных во временном отношении исторических периодов. Совместная жизнь группы людей в сходных условиях, их постоянное тесное взаимодействие предрасполагают к выработке уникального набора механизмов и моделей адаптации, которые призваны организовывать социальный опыт индивидов как членов конкретного сообщества, ориентировать их поведение и деятельность в контексте тех или иных обстоятельств. Всякая группа отвечает на вызов внешней и внутренней среды своего существования созданием собственной самобытной культуры, причем речь идет о культуре не только материальной, но и духовной. Представители любого народа создают совместными усилиями особый, неповторимый объективный антураж собственной жизни: это и традиции строительства зданий (церквей, жилых домов, дворцов), и способы захоронения умерших, и кулинарные рецепты, навыки кустарных промыслов, секреты ремесла и т. п. То же можно сказать и про разнообразие форм духовной культуры — нравов, верований, представлений о добре и зле, справедливости, красоте, пользе, истине, долге, чести. Образ жизни и образ действия людей оказываются неразрывно связанными с характерным для них образом мыслей.
Представители разных народов как реальные социальные субъекты отличаются друг от друга в той мере, в какой отличаются миры интернализованных (усвоенных) ими на индивидуальном уровне этнокультурных традиций. Конкретные эмпирические черты характера конкретных народов представляют собой по большей части продукт социальной и культурно-исторической обусловленности. Иначе говоря, этническая психология является психологией социальной и культурной par excellence. Психология в ее эмпирических очертаниях определяется по преимуществу особенностями социально-исторического опыта этого этноса, его многовековой «культурной памятью». Национальный характер не является психофизиологически детерминированным феноменом. Среди представителей любого народа встречаются носители несходных психических качеств — люди разных темпераментов, разного душевного склада. Человек любой национальности может быть интровертом или экстравертом, холериком, сангвиником, флегматиком или меланхоликом. Это в равной мере относится и к эстонским или финским парням, и, скажем, к сицилийцам или корсиканцам.
С точки зрения наличия тех или иных потенциальных психических предрасположенностей, все группы людей одинаковы. Разными они становятся постольку, поскольку оказываются вовлеченными в контекст вполне определенных социо-культурных влияний. Важно также иметь в виду, что человек является носителем определенных этнопсихологических черт не как биологический индивид, но как социальное существо. Язык национальной русской поэзии создан человеком, в жилах которого текла абиссинская кровь. Великий польский композитор Фредерик Шопен был наполовину французом. Многие выдающиеся деятели немецкой и австрийской культур — писатели, ученые, музыканты — выходцы из еврейских семей. Русские цари последних двух с половиной веков правления династии Романовых могли считаться русскими лишь «в культурном отношении», так как в отношении биологическом (расово-племенном) все они были немцами, — если, конечно, пренебречь тем ничтожным компонентом родового славянства, который они унаследовали от своего последнего «вполне русского» предка, коим являлся Петр I.
Этнокультурный фактор влияет на характер людей вне зависимости от цвета их кожи, разреза глаз, ширины скул, величины «головного указателя», объема черепной коробки, врожденных психических наклонностей, задатков и способностей. Национальная психология формирует структуры типовых моделей мироориентации, типовых схем социального опыта, развивает у определенных субъектов определенные ментальные и поведенческие предрасположенности. Совокупность упомянутых структур, наполненных конкретным аксиологическим (ценностным) содержанием, образует реальность особого рода феномена — феномена, именуемого национальным характером.
* * *
Национальный характер воздействует на весь комплекс отношений, образующих пространство социального опыта индивида, в частности, на хозяйственный менталитет и экономическое поведение. Об этом свидетельствуют многочисленные примеры повседневных стереотипизаций различных (приписываемых представителям тех или иных этнических групп) образов хозяйственного мышления и деятельности. Обыденное сознание очень чутко реагирует на многообразие форм и стилистик экономической практики, распространенных в определенных этнокультурных средах. Про русского мужика еще в середине XIX в. было сказано, что он «до смерти работает и до полусмерти пьет». В этой связи достаточно вспомнить хотя бы о печальной судьбе лесковского Левши. Кому не известен принцип простонародного украинского «здравого смысла», выраженный в крылатой формуле «що не з'iм, те надкушу»? Кто не слышал историю про старого еврея, продавшего перед смертью «за не слишком высокую цену» свои дорогостоящие старинные часы собственному сыну? Народное воображение порождает большое количество подобных образцов. Представители одних народов смеются над представителями других, иногда предметом иронии становятся устои и традиции своего собственного этнокультурного круга.
Может ли ученый использовать народную молву и досужие разговоры в качестве авторитетного источника суждения о вещах? — По всей вероятности, нет. Но все же, с другой стороны, следует принать, что всякий расхожий стереотип или мнение обязательно возникают на какой-то эмпирической почве. Как говорится в таких случаях, дыма без огня не бывает. Какой-то элемент истины в обывательской рефлексии относительно специфики различных национальных характеров и их проявления в экономической сфере всегда присутствует. И этот факт не может не наводить исследователя, интересующегося этнопсихологической проблематикой, на соответствующие размышления.
Национально-культурные традиции хозяйственной жизни действительно существуют, они обнаруживают свое реальное присутствие и влияние во множестве конкретных случаев. Взять, к примеру, хотя бы отношения между продавцом и покупателем. Само собой разумеется, что специфика названных отношений во многом диктуется естественной логикой развертывания стандартизированной экономической ситуации: каждый субъект взаимодействия стремится «воспользоваться моментом» с максимальной выгодой для себя (один хочет продать подороже, другой, соответственно, — купить подешевле). Если акт купли-продажи состоялся, то это значит, что стороны пришли к соглашению относительно удовлетворяющих их условий сделки. Можно было бы предположить, что основополагающие целевые установки и стратегия поведения участников подобного рода социальной трансакции обладают универсальным характером, что они определяются объективной ролевой структурой данной (типовой по своей сути) ситуации. Но кроме стратегии существует еще и тактика, цель всегда достигается при помощи известных средств. Как люди будут торговаться? Какие аргументы они будут приводить друг другу? Как скоро они придут к компромиссному решению? Как они расстанутся? Все эти параметры взаимодействия для определения его конкретного эмпирического облика имеют исключительно большое значение.
Содержательное наполнение обозначенных параметров может сильно варьироваться — в зависимости от целого ряда обстоятельств (где происходит описываемое событие, кем являются действующие лица, вовлеченные в контекст ситуации). Одно — если акт купли-продажи совершается на восточном базаре, и совсем другое дело — если речь идет о каком-нибудь западном супермаркете[1]. Во втором случае отношения в интерактивной системе «продавец-покупатель» будут характеризоваться такими качествами, как деиндивидуализированная рациональность, формальность, анонимность, предельная эмоциональная корректность (психологическая нейтральность) и т. п. Все субъективно-личностное в общении такого типа по возможности устраняется. Здесь взаимодействуют не живые люди, но чистые ролевые абстракции — «продавец» и «покупатель». Здесь никто никому не лезет в душу, использование аргументов ad hominern воспринимается как явное и одновременно совершенно недопустимое нарушение правил игры. Индивиды, участвующие в процессе взаимодействия по поводу купли-продажи, сохраняют чувство собственной психологической автономии, личностной независимости. Они предстают перед взором исследователя как «индивиды в себе».
Окунувшись в социокультурную атмосферу восточного базара, мы сможем наблюдать совершенно иную картину. Палитра отношений между продавцом и покупателем будет выглядеть гораздо богаче. Сам процесс торга имеет здесь огромное значение. На Востоке диалог продавца и покупателя традиционно выполнял множество самых разнообразных социальных функций (и собственно экономическая была лишь одной из таковых). По ходу ведения спора о взаимно приемлемой цене люди могли обмениваться новостями, рассказывать друг другу поучительные истории, — в общем, удовлетворять потребность в живом, непринужденном, ни к чему особенно не обязывающем и при этом социально и культурно легитимированном общении. Предполагается, что продавец и покупатель в процессе общения вступают в особого рода естественный человеческий контакт. При всей его поверхностности и сиюминутности ему тем не менее может быть присуща сильная эмоциональная окрашенность. При определенных обстоятельствах торговец может просто-напросто выгнать не понравившегося ему покупателя из своей лавки. Если же, напротив, покупатель чем-то приглянулся продавцу, то вполне вероятно, что последний уступит первому интересующий его товар за «чисто символическую» сумму. Продавец может даже подарить вещь, являвшуюся предметом торга, покупателю, вознаградив его тем самым за интересный разговор и полученные в результате данного разговора положительные эмоции. Причем подобного рода поведение, скорее всего, не будет рассматриваться сторонами как проявление какой-то исключительной, из ряда вон выходящей щедрости, поскольку самим продавцом совершившийся факт совместно проведенного времени в компании с приятным собеседником будет истолковываться как ценность не меньшая, чем ценность его собственной несостоявшейся финансовой выручки...
Можно привести и другие примеры, иллюстрирующие вариативность и относительность этнокультурно детерминированных стандартов экономического поведения. В культурах разных народов обнаруживается доминирование различных норм экономической морали. Отношение к труду, его формам и разновидностям, к досугу, будням и праздникам, необходимым, социально (и морально) оправданным денежным тратам, мотовству, жадности, богатству и бедности, предпринимательской деятельности, торговле, ссудам под процент, взяточничеству и прочим экономически значимым фактам — все это зависит не в последнюю очередь от содержательной специфики того набора ценностных ориентаций, которые разделяются (принимаются с большей или меньшей степенью осознанности) людьми как представителями определенной этнической общности.
Существует достаточно известное (слишком распространенное, чтобы быть полной неправдой) стереотипное представление о различиях национальных характеров русских и немцев. Проявления таких различий обнаруживаются, в частности, в сфере трудового поведения.
Немцам обычно приписываются такие социально-психологические наклонности, как методичность, пунктуальность, любовь к порядку и дисциплине в организации любого дела, склонность к самоконтролю, обстоятельность, целеустремленность, сочетающаяся с умеренностью и душевной уравновешенностью, и т. п. При этом во главу угла ставится принцип рационального упорядочения деятельностной энергии индивида. Такого рода стратегию трудовой активности можно сравнить с образом функционирования идеально выверенного, досконально отлаженного часового механизма.
Хозяйственная психология русского народа во всех своих существенных чертах определяется как нечто противоположное духу немецкой экономической культуры. Пресловутое немецкое Ordnung и традиционно российские «авось» и «эй, ухнем» представляют собой ярчайшие культурно-психологические контрасты. К ценностям, образующим остов российского хозяйственного менталитета, как правило, относят следующие качества: неумение и нежелание «идти средним путем», патетическую экспрессивность, любовь к крайностям (экстремальным условиям и обстоятельствам, авральным формам хозяйственной активности), неумеренность (как в труде, так и в досуге), склонность к работе «в дискретном режиме», предполагающую сочетание в структуре жизненного опыта работника длительных периодов почти полной экономической невостребованности (вынужденного или добровольного безделья) и кратковременных «пароксизмов» вулканического по своей психоэмоциональной насыщенности трудового энтузиазма.
Принимая подобные характеристики за основу, можно было бы предположить, что в глубинном аксиологическом смысле Илья Ильич Обломов и Алексей Григорьевич Стаханов, при всей несопоставимости их социально-мировоззренческих ориентаций, оказываются гораздо ближе друг другу, чем каждый из них к какому-нибудь швейцарскому часовщику с его маленьким, но успешным гешефтом. Так, например, А. И. Герцен, рассуждая о несходствах национальных характеров великороссов, с одной стороны, и жителей Курляндии, Лифляндии и Эстляндии[2], с другой, писал:
«У них — незыблемая мораль, у нас — моральный инстинкт. Их преимущество перед нами — в выработанных ими позитивных правилах... Наше преимущество перед ними — в нашей могучей силе, в известной широте надежд... Их глубоко оскорбляет наша беспечность, наши повадки, пренебрежение к правилам приличия, похвальба нашими полуварварскими, полуизвращенными страстями. Нам же они смертельно скучны своим буржуазным педантизмом, подчеркнутым пуризмом и безукоризненной пошлостью поведения... Человек, тратящий более половины своих доходов, считается у них блудным сыном, расточителем. А у нас на человека, который проживает только свои доходы, смотрят как на чудовищного скрягу» (Герцен, 1975: 363).
В цитируемой работе А. И. Герцена мы находим также интереснейший фрагмент, иллюстрирующий авторскую убежденность в фантастической несоизмеримости «жизненных категорий», образующих субстрат хозяйственного менталитета русского и немецкого народов:
«Русский работник у русского хозяина — почти член семьи; у них одни и те же привычки, одна и та же мораль и религия, они обычно едят за одним столом и очень хорошо понимают друг друга. Случается порой, что хозяин прибьет работника, который принимает тумаки с излишним христианским смирением, а бывает, что работник дает сдачи, но ни тот, ни другой не пойдут жаловаться в полицию. Воскресенье хозяин и работник празднуют одинаково — оба они возвращаются домой пьяными. Назавтра хозяин, понимая, что работник не в состоянии усердно трудиться, позволяет ему прогулять несколько часов, ибо знает, что в случае нужды тот будет работать для него и ночью. Зачастую хозяин дает работнику деньги вперед, зато работник долгие месяцы ждет своего жалованья, когда видит, что у его хозяина денежные затруднения.
Хозяин-немец — не ровня русскому рабочему, он считает себя скорее его начальником, чем хозяином; методичный по природе, хранящий обычаи своей страны, немец преобразует гибкие, неопределенные отношения между русским работником и его хозяином в строго определенные юридические, от которых не отступит ни на йоту. Постоянная требовательность, нарочитая строгость, холодный деспотизм тем более оскорбляют работника, что хозяин никогда не снизойдет до него. Даже мирный характер немца, даже предпочтение, которое отдает он пиву перед водкой, только усиливают отвращение, внушаемое им русскому работнику. У последнего больше ловкости, чем прилежания, больше одаренности, чем знаний. Он может много сделать сразу, но он неусидчив в труде и не может приспособиться к однообразной размеренной дисциплине немца. Хозяин-немец не потерпит, чтобы работник пришел часом позже или ушел часом раньше. Головная боль с похмелья по понедельникам и баня по субботам в его глазах не оправдание. Он записывает всякий прогул, чтобы сделать вычет из жалованья, — быть может, самым справедливым образом, но русский работник видит в нем чудовищного эксплуататора, отсюда бесконечные споры и ссоры. Обозленный хозяин бежит в полицию или к помещику, если работник — крепостной, и навлекает на его голову все беды, какие только возможны в его положении.
Русский же хозяин, без особо важных поводов, не пойдет ни к квартальному (полицейскому надзирателю), ни к помещику, ибо полиция и дворянство — общие враги и бородатого хозяина и небритого работника» (там же: 397–398)[3].
Как бы ни относиться к обобщениям подобного рода, как бы ни оценивать степень их соответствия эмпирическим реалиям общественной жизни, тем не менее можно предположить, что эти обобщения не являются абсолютно беспочвенными. И этого оказывается достаточно для признания того факта, что в действительности не существует единственного эталона рационального экономического поведения. Экономика как сфера деятельности тесно связана с идеей рациональности, с рациональным мышлением, которое воплощается в конкретных человеческих поступках, относящихся к сфере хозяйства. Но представления о рациональности могут быть различными: то, что носителю одной этнокультурной традиции кажется рациональным, носителю другой, опирающейся на иные мироориентационные нормы, не будет казаться таковым.
Классическая (западная) экономическая теория выстраивает здание собственной концептуальной системы на фундаменте известного количества отвлеченных (упрощающих, схематизирующих действительность) положений. Одним из таких принимаемых «по умолчанию» постулатов для современной теории рыночной экономики становится имплицитная вера в существование особого типа рациональной человеческой мотивации. Образ индивида, которым оперирует в своих построениях концепция свободного рынка, получил в науке условное метафорическое название homo oeconomicus.
Кто же такой этот экономический человек?
Homo oeconomicus есть персонифицированный образ инструментальной рациональности, холодный прагматик, человек с ясной головой и каменным сердцем. В любом деле такой человек опирается на собственный интерес. Ценность окружающих его людей и вещей определяется им с количественной точки зрения. Вопрос о ценности превращается в его сознании в вопрос о цене. Значение предметов для такого субъекта конституируется принципом полезности. Он ставит перед собой вполне определенные, четко осознаваемые им самим цели и использует набор средств, которые кажутся ему наиболее адекватными для их достижения. Вся его жизнь представляет собой перманентный процесс разрешения нескончаемого ряда оптимизационных задач (устанавливающих предельно благоприятное эмпирическое соответствие между «вкладом» и «результатом», «издержками» и «прибылью»). Этот человек действует невзирая на лица, так, как «действовал» бы идеально функционирующий компьютер, управляющий каким-либо технологическим процессом.
Однако очевидно, что homo oeconomicus есть не более чем категориальная фикция. Реальных живых людей, полностью удовлетворяющих выше обозначенным теоретическим требованиям, просто не существует. В связи с обсуждаемой здесь проблемой уместно привести слова выдающегося французского социолога Эмиля Дюркгейма:
«Чтобы упростить вещи, экономисты его (индивида — Д. П.) искусственно обеднили. Они не только абстрагировались от всех обстоятельств времени, места, страны, придумывая абстрактный тип человека вообще, но в самом этом идеальном типе они оставили без внимания все, что не относится исключительно к узко понятой жизни индивида, так что в результате движения от одних абстракций к другим у них в руках остался лишь внушающий грусть портрет замкнутого в себе эгоиста... Этот теоретический эгоист, о котором она (политическая экономия — Д. П.) говорит нам, — это лишь абстрактное понятие. Реальный человек, которого мы знаем и которым мы являемся, гораздо сложнее: он принадлежит определенному времени и определенной стране, у него есть семья, гражданское сообщество, отечество, религиозная и политическая вера, и все эти и еще многие другие силы смешиваются, комбинируются тысячами способов, скрещивают свои влияния...» (Дюркгейм, 1995: 174).
Как видно, при всей своей вневременной универсальности, модель homo oeconomicus не обладает абсолютными объяснительными возможностями. Данная мыслительная конструкция есть «чистый тип», воображаемое понятие, подобное уравнению идеального газа. Хозяйственная жизнь всякого конкретного индивида или группы протекает не в безвоздушном пространстве. Ее содержательное своеобразие в той или иной исторической ситуации определяется множеством факторов, причем отнюдь не только экономического характера. Действительное, эмпирически наблюдаемое поведение субъектов в сфере хозяйственных отношений может более или менее отклоняться — приближаться или отдаляться — от категориального эталона homo oeconomicus.
Конечно, не случайно, что образ экономического человека был сконструирован и обстоятельно описан именно в рамках западной научной традиции. То же можно сказать и относительно устройства систем экономической организации западных обществ. Почему институциональная среда, необходимая для функционирования структур современного капитализма, впервые, как особого рода исторический прецедент, сформировалась именно на Западе? На этот вопрос можно отвечать по-разному, и, в частности, используя подход, который содержит в себе известный компонент этнопсихологического объяснения.
* * *
Можно предположить, что возникновение и последующее бурное развитие рациональной капиталистической экономики в Западной Европе и Северной Америке каким-то образом связаны с определенными чертами «психологии» населяющих данный цивилизационный регион народов. Этот тезис, разумеется, нуждается не только в доказательстве, но и в содержательной расшифровке. Примем за точку отсчета теоретическое положение, сформулированное Вернером Зомбартом (Зомбарт, 1994; Зомбарт, 1903–1905).
«По роду своему ... «наклонности» к капиталистическому мышлению и хотению не принадлежат к общечеловеческим предрасположениям, но у одного они имеются, а у другого нет. Или по крайней мере они у отдельных индивидуумов имеются в такой слабой степени, что практически могут считаться несуществующими, тогда как другие обладают ими в такой ярко выраженной форме, что они этим резко отличаются от своих собратьев» (Зомбарт, 1994: 152).
Данная формула, в которой речь идет об отдельных индивидах, вероятно, не утрачивает своей значимости и в том случае, когда предметом нашего рассмотрения становятся группы, в том числе этнические. Про западных европейцев и североамериканцев нужно было бы сказать тогда, что они по каким-то специфическим причинам в среднем (в основной своей массе) обладают большей предрасположенностью к занятиям экономической деятельностью рационально-предпринимательского типа, чем представители иных (неевропейских) этнокультурных традиций. О сущностном наполнении, «природе» и происхождении подобной прерасположенности как особого ментально-психологического качества с позиции научного мышления судить довольно сложно, поскольку здесь нам приходится иметь дело не с высказываниями о фактах, а с высказываниями, касающимися реалий внеэмпирического свойства.
Например, В. Зомбарт полагал, что капитализм как особая, специфическая экономическая система возникает в результате множественной объективации определенного комплекса социо-психических свойств, ориентирующих деятельность известного (значимого) количества хозяйствующих субъектов. Под таким углом зрения капитализм предстает перед нами как порождение «капиталистического духа». Последний является по сути своей сложносоставным ментальным образованием, он складывается из целого ряда мотивационных компонентов, причудливым образом сочетающихся между собой в масштабах некоей символической целостности. Дух современного капитализма, по мнению Зомбарта, должен рассматриваться как продукт взаимной адаптации и взаимного переплетения двух (во многих отношениях противостоящих друг другу) жизненных начал — духа предпринимательства и духа мещанства.
Каким смыслом наделяются указанные понятия? Предпринимательский дух есть словоупотребление, используемое Зомбартом для обозначения совокупности активистских интенций, присущих человеческой природе. К числу таковых относятся решительность, целеустремленность, инициативность, «упрямство», изобретательность и т. п. Предпринимательский дух выступает в роли энергетического источника всякой частной хозяйственной деятельности, он приводит в движение маховик экономического прогресса. Это — своего рода неизбывная инновационная установка, перманентное чувство неудовлетворенности настоящим положением вещей, нечто такое, что не дает человеку возможности успокоиться, поставить точку в каком-либо деле, остановиться на достигнутом, нечто, заставляющее его ставить перед собой все новые и новые цели и стремиться к их достижению.
Впоследствии данное качество предпринимательской натуры австрийский экономист и социолог Иозеф Шумпетер назовет инстинктом «созидательного разрушения». В концепции этого ученого упомянутому качеству будет приписываться статус абсолютно необходимого условия существования (выживания и процветания) капитализма как институциональной системы. Нормальное функционирование свободной рыночной экономики совершенно немыслимо без участия в процессе народнохозяйственной жизни духа предпринимательской инициативы: если последний отсутствует, экономическая система неминуемо погружается в состояние стагнации (Шумпетер, 1995).
Но динамические, «волевые» добродетели предпринимательского духа сами по себе еще не создают капитализма. Они нуждаются в умиротворяющей их рационально-конструктивной ориентировке. Эту функцию как раз и выполняет так называемый «мещанский дух». Здесь уже речь идет о принципиально ином наборе душевных наклонностей. Среди них особенно выделяются: умеренность и уравновешенность, эмоциональное постоянство, систематичность мышления, внимательность, трудолюбие, скрупулезность, расчетливость, бережливость, рачительность, скопидомство и пр.
Современный производительный, рациональный капитализм возникает, по Зомбарту, именно на стыке двух выше обозначенных систем психологических ориентаций. Дух капитализма есть не что иное, как динамика предпринимательства, помноженная на статику мещанства. Психологический тип современного капиталиста представляет собой композицию черт, характеризующих образ хозяйствующего субъекта как предпринимателя и мещанина в одном лице. Предприниматель придумывает, мещанин осуществляет, предприниматель зарабатывает, мещанин сберегает и приумножает. В результате формируется специфическая модель трудовой мотивации индивида, которую можно охарактеризовать при помощи следующих выражений: «работать, но не тратить», «бизнес ради бизнеса», «предпринимательская деятельность как самоцель», «рациональная калькуляция как стиль жизни». Именно подобная мотивационная схема, считает Зомбарт, производит на свет феномен зрелого капитализма, и именно она отличает образ мировосприятия предпринимателя нового и новейшего времен от типовых жизненных ориентаций предпринимателей традиционной и архаической эпох.
В содержательно определенных структурах национальных характеров большинства этнических сообществ, населяющих и населявших в прошлом территорию Западной Европы, Зомбарт обнаруживает отдельные фрагменты искомой им мотивационно-психологической конфигурации (капиталистического духа). Правда, как выясняется по ходу рассмотрения данной проблемы, различные западноевропейские народы обладают должными для укоренения норм современного капитализма психологическими задатками не в равной мере.
Так, к народам с относительно слабым предрасположением к капиталистическому предпринимательству Зомбарт относит народы, в генофонде которых содержится более или менее значительная удельная составляющая кельтской крови. Это прежде всего потомки иберийских племен (испанцы и португальцы), отчасти французы, в жилах которых течет кровь их галльских предков, а среди населения британских островов — ирландцы и шотландские горцы.
Романо-германские народы в целом обладают сравнительно большей способностью к генерированию психологических основ капиталистического духа.
Этнические группы с выраженной доминантой предпринимательского духа, взятого в его радикально-волюнтаристической версии, Зомбарт называет «народами героев», группы же с доминантой мещанского духа — «народами торговцев». К первым он относит римлян и ряд германских племен (лангобардов, норманнов, саксов и франков), ко вторым — фризов, алеманов, дольних шотландцев, флорентийцев и евреев.
Явная племенная наклонность к «торгашеской разновидности» предпринимательства приписывается Зомбартом также некоторым старейшим цивилизованным народам, населявшим в древности отдельные регионы Средиземноморья — этрускам, грекам, финикийцам и карфагенянам. В частности, факт зарождения и утверждения специфической модели «протокапитализма» во Флоренции в эпоху позднего средневековья Зомбарт связывает с тем обстоятельством, что здесь, в районе Тосканы, даже по прошествии многих столетий в организации повседневной жизни людей все еще ощущалось заметное влияние этрусских и греческих хозяйственных традиций.
Основные черты деловой психологии фризов унаследовал и развил такой буржуазный по своим наклонностям народ, как голландцы. От алеманов ведет свою родословную ярко выраженная «капиталистическая наклонность», присущая национальному менталитету швейцарцев.
Что же касается евреев, то им Зомбарт отводит совершенно особое, исключительное место в системе этнокультурных влияний, определивших конкретный характер протекания процесса становления современного капитализма. Содержательное своеобразие еврейского хозяйственного духа Зомбарт усматривает прежде всего в исключительной способности к организации разного рода коммерческих авантюр и спекулятивных финансовых операций. Например, в экономической истории Запада именно евреям приписывается заслуга по созданию институтов биржи и банковского дела (Зомбарт, 1910; Зомбарт, 1912; Вебер, 2001; Подвойский, 2001).
Все эти и некоторые другие этнические (и прочие) детерминанты интегрировались с течением времени в единое ментальное целое. В результате образовался некий внутренне упорядоченный комплекс мыслей, чувств и поведенческих ориентаций, именуемый капиталистическим духом. Впоследствии экспортированный в Америку западноевропейский капиталистический дух достиг там предельных высот своего развития. Американский народ как специфическое национально-культурное «новообразование», по мнению Зомбарта, уже в середине XIX столетия был исполнен капиталистического духа в его высшей степени законченности. При этом американской хозяйственной психологии выносится достаточно суровый по своей однозначности и недвусмысленности приговор: «Единственное отношение янки к окружающему есть отношение чисто практической оценки с точки зрения полезности» (Зомбарт, 1994: 234).
Макс Вебер (Вебер, 2001; Вебер, 1990; Вебер, 1994), также очень интересовавшийся проблемой причин и предпосылок становления западного капитализма, стоял на позициях, отличающихся по многим параметрам от объяснительной модели, предлагаемой Зомбартом. Хотя, с другой стороны, о самой (аксиологической) сущности капиталистического духа Вебер говорит практически то же самое, что и его коллега и оппонент. Поведение капиталистического предпринимателя связывается Вебером с актуализацией на уровне сознания и деятельности хозяйствующего субъекта особого рода ценностно окрашенной мотивационной установки. Эта установка и есть не что иное, как капиталистический дух, — тот самый, о котором писал Зомбарт (Вебер называет его еще капиталистическим этосом). В качестве образца артикуляции мировоззренческих притязаний данного типа жизненной морали Вебер выбирает систему нравоучений Бенджамина Франклина, смысловой квинтэссенцией которой становится пресловуто афористичное time is money.
Настоящий предприниматель зарабатывает деньги не для того, чтобы их тратить. Его интересует прибыль не как источник удовлетворения каких-либо естественных жизненных потребностей (его или его окружения), но прежде всего как ресурс грядущих инвестиционных проектов. Деньги в руках делового человека должны превращаться в еще большие деньги ... и так до бесконечности. Материальное благополучие (собственное и чужое), финансовая состоятельность рассматриваются таким человеком как абстрактный индикатор жизненного успеха, как символ, свидетельствующий о высоком уровне профессиональной компетентности и дееспособности конкретного экономического субъекта. Богатство воспринимается как исключительная по своей значимости ценность, но не в смысле гедонистическом (как средство «красивой жизни»), а в том смысле, что оно создает необходимые условия для расширения пространства деловой активности предпринимателя.
Жажда наживы, погоня за прибылью в структуре профессиональной мотивации современного коммерсанта играют роль навигатора поведения, но уже не в качестве средства (как можно было бы ожидать, руководствуясь соображениями элементарного здравого смысла), а в качестве самоцели. В результате Вебер приходит к следующему выводу:
«Если ... ограничение потребления соединяется с высвобождением стремления к наживе, то объективным результатом этого будет накопление капитала посредством принуждения к аскетической бережливости. Препятствия на пути к потреблению нажитого богатства неминуемо должны были служить его производительному использованию в качестве инвестируемого капитала» (Вебер, 1990: 198–199).
И здесь перед нами встает совершенно естественный вопрос: из каких недр рождается столь странный (в некотором роде даже иррациональный) тип человеческой мотивации? Причем следует заметить, что распространение подобного рода духовных веяний мы можем зафиксировать только в пределах западного культурного региона. Капитализм как «корневой», «исторически первичный», эндогенный социальный феномен возникает на Западе, — только там и нигде более, нигде в другом месте. Конкретно в концепции Вебера роль решающего фактора, участвовавшего наряду с прочими в процессе образования ментального субстрата капиталистического духа, приписывается этике аскетического протестантизма (прежде всего кальвинизма и «околокальвинистских» сект англо-американского происхождения).
Именно в рамках протестантской теологической традиции окончательно оформляется такая типичная для западного образа религиозного мирочувствования идея, как идея мирского служения (мирской аскезы). Господу угодно рациональное преобразование окружающего нас социального универсума, и этот принцип сохраняет свою общеобязательную, императивную значимость применительно ко всем областям общественной практики, не исключая и сферу экономики. Ответственная, эффективная и результативная профессиональная деятельность рассматривается в протестантизме как имеющий серьезнейшее трансцендентное обоснование моральный долг верующего, как его религиозное призвание (Beruf).
Если же мы попробуем посмотреть на веберовскую концепцию происхождения современного капитализма более широко, отвлекаясь от всевозможных частностей и деталей, а также многочисленных оговорок, которые делает по ходу своих рассуждений автор, то нам, наверное, удастся связать смысл упомянутой концепции с интересующей нас в данной связи этнопсихологической проблематикой. Результаты сравнительного исследования хозяйственной этики мировых религий, проведенного немецким социологом, оказываются довольно-таки многообещающими. Не только протестантизм, но и христианство в целом, во всяком случае, западное христианство, предстает в интерпретации Вебера как религия специфически аскетическая и одновременно, — что не менее важно, — посюсторонне ориентированная.
В целом, следуя за мыслью Вебера, можно сказать, что аскетическое (деятельностное) начало в христианстве доминирует над началом мистическим (созерцательным). И этим оно резко отличается от восточных религиозно-философских систем (индуизма, буддизма, даосизма). Призвание мистика — медитация, пребывание в миру, призвание аскета — активность, созидание, возделывание, преобразование мира. Если первый ощущает себя сосудом Божественной Воли, то второй — ее орудием (там же: 309–310). Такого рода мировоззренческое различие естественно сказывается и на отношении человека к труду, к повседневной хозяйственной практике.
Но здесь можно пойти дальше: по дороге, ведущей в направлении от науки к философии, скажем, от Вебера к Шпенглеру. Те или иные системы нравственных и религиозных воззрений создаются конкретными людьми, впоследствииi они распространяются среди сотен и тысяч других столь же конкретных людей. Все эти люди являются (и являлись в прошлом) носителями определенных этнокультурных традиций. Можно предпололожить, что влияние упомянутых традиции на людей, усвоивших их в качестве некоего духовного основания собственного образа миропонимания, по-настоящему вездесуще. Поэтому неудивительно, что проявления подобного рода воздействия будут (должны) обнаруживаться буквально во всех сферах жизни людей как носителей искомых ментальных качеств: в экономике и политике, идеологии, философии и религии, в искусстве, в научных открытиях и технических изобретениях.
Иначе говоря, возникает ощущение, что между отдельными областями человеческого опыта в масштабах конкретных локальных сообществ все же существует какая-то глубинная связь — более глубинная, чем любой из возможных наборов «парных детерминаций», характеризующих отношения между теми или иными группами социальных явлений (религия-экономика, религия-политика, политика-экономика, семья-экономика и т. п.). Может быть, за всей этой эмпирической пестротой и вправду скрывается нечто большее, чем просто «историческая констелляция» (случайное совпадение частных причин, стечение обстоятельств)? Может быть, все дело не в одной только протестантской этике, — ее наличии «здесь» (в Германии, Голландии, Швейцарии, Англии, Америке) и отсутствии «там» (в России, Турции, Персии, Индии)? Может быть, действительно существует в латентных структурах социокультурного измерения жизни нечто, заслуживающее наименования «прафеномена» народной души?
Освальд Шпенглер вероятно, сказал бы по этомy поводу следующее: центральной идеей западной культуры является идея воли, идея покорения гордым человеком, человеком-индивидуалистом окружающего его мирового пространства. Западная культура есть «культура действия», культура активистская по своей ценностной направленности. С этой идеи в масштабах западной культуры все начинается, и ею же все заканчивается. Каждый народ (группа народов) обладает своей собственной, уникальной и неповторимой «картиной души». У западных европейцев она — одна, у китайцев — другая, у индусов — третья и т. д. ... А отсюда, в свою очередь, можно вывести нее что угодно, все, что характеризует своеобразие жизни людей разных стран и культур: рынок, конкуренцию и предпринимательство — для Запада, общину и артель — для России, дхармические обязательства отдельных профессиональных групп в рамках кастовой системы стратификации — для Индии, идею фирмы как большой семьи и модификацию на современный лад самурайской этики в ее приложении к бизнесу — для Японии...
Понятно, что приведенные выше (как, впрочем, и любые другие подобные им) концептуальные иллюстрации ни в коей мере не могут претендовать на право обладания неограниченным эвристическим потенциалом. Сегодня они могут и должны рассматриваться даже не как малоудовлетворительные варианты решения известной проблемы, но скорее как симптомы ее реальной неразрешенности.
В самой проблеме влияния этнопсихологического, этносоциального и этнокультурного факторов на экономическое поведение выделяется множество в высшей степени несходных (и требующих, соответственно, применения принципиально различных теоретико-методологических подходов) смысловых пластов. Такая многоаспектность указанной проблемы возводит ее в ранг проблем мультидисциплинарного характера, — проблем, всесторонний и основательный анализ которых имеет исключительное, поистине непреходящее значение не для одной какой-то частной исследовательской области, но для системы гуманитарного знания в целом.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Вебер, М. (1990) Избранные произведения / Пер. с нем.; сост., общ. ред. и послесл. Ю. Н. Давыдова; Предисл. П. П. Гайденко. М.: Прогресс.
Вебер, М. (1994) Избранное. Образ общества. М.: Юрист.
Вебер, М. (2001) История хозяйства. Город / Пер. с нем.; под ред. И. Гревса; коммент. Н. Саркитова, Г. Кучкова. М.: КАНОН-пресс-Ц, Кучково поле.
Герцен, А. И. (1975) Собрание сочинений в 8 томах. Т. 3. М.: Правда.
Дюркгейм Э. (1995) Социология: Ее предмет, метод, предназначение / Пер. с фр., сост., послесл. и примеч. А. Б. Гофмана. М.: Канон.
Зомбарт, В. (1903–1905) Современный капитализм. Т. 1–2. М.: Тип. Д. С. Горшкова.
Зомбарт, В. (1910) Евреи и их участие в образовании современного хозяйства / Под ред. П. С. Юшкевича. СПб.: Тип. М. Я. Квора.
Зомбарт, В. (1912) Евреи и хозяйственная жизнь. 4.1 (Экономическая). СПб.: Разум.
Зомбарт, В. (1994) Буржуа: этюды по истории духовного развития современного экономического человека. М.: Наука.
Подвойский, Д. Г. (2001) Старообрядцы, иноверцы и русский капитализм (эссе по исторической социологии хозяйства) // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия «Социология». №2.
Шумпетер, И. А. (1995) Капитализм, социализм и демократия / Общ. ред. и предисл. B. C. Автономова. М.: Экономика.
Tonnies, F. (1935) Gemeinschaft und Gesellschaft. 8 Auflage. Leipzig.
[1] Необходимо иметь в виду, что описываемые ниже модели микроэкономического взаимодействия (при всей их кажущейся эмпирической наглядности), в конечном счете, представляют собой лишь идеально-типические конструкции, иллюстративность которых позволяет нам охарактеризовать известный комплекс свойств, присущих в большей или меньшей степени некоторым совокупностям подвергаемых исследованию фактов (в качестве таковых в данном случае выступают отношения, развертывающиеся в рамках стандартизированной социальной связи «продавец-покупатель») Иначе говоря, «специфически восточная» и «специфически западная» модели взаимодействия продавца и покупателя разводятся в ниже приводимых примерах вполне умышленно: с определенной долей преувеличения различий, через посредство намеренной гиперболизации иллюстрирующих «реальность типа» образов.
[2] Здесь, разумеется, речь идет не о «аборигенах» (потомках коренного населения) этих исторических областей (латышах, эстонцах) или, во всяком случае, не о них в первую очередь, но, главным образом, о так называемых «остзейских» (балтийских) немцах, выходцах из Восточной Пруссии.
[3] Этот отрывок можно рассматривать как вполне адекватный пример известного противопоставления двух типов социальности, проведенного Фердинандом Теннисом (Tonnies, 1935). Нетрудно заметить, что теннисовские теоретические конструкты Gemeinschaft (общности, общины) и Gesellschaft (общества) точно соответствуют герценовским литературным типажам «русского» и «немца».
Русский
English
